«Он спас моего сына, — часто думала она, глядя в исхудавшее лицо Лемешонка. — Она должна, просто должна отблагодарить его. Как? А как может женщина отблагодарить мужчину иначе, чем любовью? Пусть с ее стороны это будет лишь физическим актом, но, может быть, он не заметит? Вопрос состоял в другом: а что если у него ничего не получится? Что если она лишь заставит его пережить минуты разочарования от собственного бессилия, нет, не разочарования — позора? Это даже хуже, чем плевок в лицо…»
И все же однажды она решилась.
Он рано ложился спать и в начале девятого погасил настольную лампу. Света прошла в ванную, сняла халат, лифчик, трусики и надела прозрачную ночную рубашку, которая ему так нравилась когда-то. Она специально принесла ее из дому несколько дней назад. Она причесала волосы, подушилась его любимыми духами и, бесшумно ступая босиком по прохладному полу, направилась в его комнату.
Саша лежал спиной к двери и, по-видимому, не спал. Конечно, он не мог заснуть так быстро, за пять минут. За окном послышался взрыв смеха какой-то пьяной компании, где-то залаяла собака. Света приблизилась к кровати Лемешонка и положила руку на его плечо.
Он вздрогнул.
Он не повернулся, когда она, откинув одеяло, юркнула в постель и прижалась к его спине, но она почувствовала, как участилось его дыхание. Она погладила его плечо. Очень осторожно стала поворачивать его лицом к себе.
— Саша…
Его слабая рука обняла ее, прижала к себе. Губы нашли ее губы. Он оперся на локоть, приподнялся, и его тело накрыло ее тело. Он стал целовать ее нос, глаза, шею, грудь в вырезе ночной рубашки.
— Господи, Света, как я ждал этого… если б ты только знала, как я мечтал об этом!
— Не говори ничего, Саша.
Она почувствовала, как крепнет, обретает силу его плоть, нетерпеливо толкает в шелк. Бледный, исхудавший инвалид опять становился тем самым Сашкой, каким она знала его прежде — агрессивным, требовательным, уверенным в себе. Вот только она уже не испытывала возбуждения их давних встреч…
Света потянула за край рубашки, поднимая ее выше талии.
Со страстным вздохом он вошел в нее.
Я не услышал звука шагов, лишь почувствовал ее руку на своем плече. В следующее мгновение она уже была в постели рядом со мной.
Как в тот раз, самый первый.
…После работы я вернулся с «олимпийки» и бесцельно шатался по центру города, не зная, как убить остаток времени до вечера. День выдался ветреный и промозглый, и я чувствовал легкий озноб, который позднее вполне мог перерасти в простуду. Решение напрашивалось само собой, и я заглянул в «стоячую» забегаловку, что открылась недавно на бульваре имени финского города-побратима Ювяскуля. Она называлась «На минутку», но название было обманчивым: как правило, посетители задерживались здесь куда дольше, упиваясь до свинячьего состояния. Моя же цель была чисто профилактической: я махнул стакан водки, закусил бутербродом и вышел на улицу. По телу разлилась приятная теплота, в голове слегка зашумело.
Я направился в парк.
Перефразировав известную поговорку — «Что у трезвого на душе, то у пьяного на языке», мне вдруг захотелось поговорить с кем-нибудь «за жизнь». Вдоль старой аллеи стояли в ряд скамейки, и на одной из них, словно по заказу, сидела одинокая грустная женщина лет сорока.
Я присел на другой край, осторожно взглянул на нее. Кашлянул. Она даже не подняла головы. «Простите…» Незнакомка вздрогнула и посмотрела на меня. «Да?» — «Простите еще раз. Могу я задать вам один вопрос?» Женщина несколько секунд смотрела на меня, вероятно, пытаясь определить, кто перед ней — обыкновенный забулдыга или вполне приличный, пусть и несколько странный человек. Я понял, что прошел фейс-контроль, потому что она слегка пожала плечами: «Задайте.» — «У вас бывает так, что… — я запнулся, но в следующую секунду выпалил: — Ну, что вам совсем не хочется идти домой?»
Разумеется, будучи трезвым, я никогда не задал бы совершенно незнакомому человеку такой вопрос. Да и любой другой — тоже. «Если честно — очень часто», — просто сказала она. «А муж?» Как ни удивительно, но и это нахальство сошло мне с рук. Она равнодушно проговорила: «Мужа нет».
