Русский царь, увы, молчит...
Мы продвигаемся дальше. Впечатления, которые казались нам свежими, начинают повторяться. И день уже не отличишь от другого дня, и мы погружаемся в рутину однообразия, в рутину походных будней. Жизнь наша теперь напоминает тот пейзаж, что окружает нас, — глазу не за что зацепиться. Ощущение праздника ушло, едва мы разобрались в тактике противника и поняли, что такая война может продолжаться бесконечно. Собственно войны мы ещё и не видели, можно говорить лишь о мелких стычках. А между стычками впору ловить сачком бабочек (если б, конечно, не эта дурацкая жара!). Кажется, все наши военные действия сводятся к преследованию исчезающего противника. Это похоже на погоню человека за собственной тенью. Опытность наших военачальников, на которую мы всегда полагались, попросту не находит применения. У русских очень быстрые ноги — что тут ещё скажешь!
На марше мы забавляем друг друга болтовнёй. Наш видавший виды де Де повествует о Египте и Сирии, о том, какие в тамошних краях злющие собаки, какие стройные кони и пластичные женщины; де Де, этот дьявол, волнует наше воображение: он обстоятельно обрисовывает те роскошные позитуры, какие принимали сирийки и египтянки, занимаясь с ним любовью. Хартвик Нормандец аж стонет: его сказки о ночных визитах к гаврским красавицам мы уже слышали; они выглядят бледно на фоне экзотический воспоминаний нашего старшего друга. Лежевен и Мет-Тих помалкивают о любви. Первому из них, надёжному, душевному парню, храброму солдату, не повезло с физиономией: должно быть, матушка родила его вблизи конюшни. А второй был столь хорошо воспитан, что, кажется, до сих пор, до своих двадцати трёх лет, оставался девственником. Да простят мне друзья мою иронию! Я и сам всё больше помалкиваю. А де Де перемигивается с Хартвиком и подначивает меня на откровения о пани Бинчак. Удивляюсь, как я до сего времени не расхвастался насчёт наших с Изольдой амурных забав. Вряд ли это проявление скромности. Прежде, как и де Де, я мог выдать женщину с головой, я мог часами живописать её греховные дурачества и наслаждаться видом того, как мои друзья тайно проглатывают слюнки. Теперь иное! Может, Изольда — моя единственная любовь?.. Когда мы покончим с Россией, я вернусь к вдове Бинчак, я выгоню любого, кто окажется возле неё, и мои сомнения, надеюсь, рассеются.
Мы продолжаем путь. От нечего делать изощряемся в остроумии. Самый остроумный из нас всё тот же де Де. Имея в виду наш грандиозный поход, он говорит, что Европа пришла удобрять Россию (в этом есть хорошая двусмыслица). Кустарники и лесочки, тянущиеся вдоль дороги, де Де называет зоной дефекации. Стоит лишь обратить внимание: то один, то другой доблестный воитель отделяются от колонны, ныряют в кусты и, согнувшись в три погибели, надолго замирают там со спущенными штанами. Большая армия оставляет после себя внушительный след — ступить некуда! Мы покатываемся со смеху, как будто сами не бросались стремглав в кусты. Из натуральнейшего действа, из жизненной необходимости мы, оболтусы, устраиваем посмешище!.. Мы молоды, полны сил, у нас всё хорошо. Вот только обоз, не выдерживая заданного темпа, не поспевает. И нам постоянно хочется есть.
Мы проходим по деревням и местечкам. Они здесь примерно так же часты, как и во Франции. Но, боже мой! Что это за селения! Что это за жильё! Трудно описать. Не может называться цивилизованной страна, граждане которой живут в таких нечеловеческих условиях. Мы заходим к местным жителям, чтобы купить хлеб. Люди и животные ютятся здесь под одной крышей. Да и та крыша обыкновенно ветхая, с прорехами, кое-как заделанными соломой. В домах грязь, вонь, мухи, тараканы величиной с гороховый стручок. Если в каком-то доме настлан дощатый пол, то под полом непременно живут крысы. Они визжат и скачут круглые сутки. Дети с поросятами прячутся под печкой. Это их место. Детей в каждом доме много — погодки от мала до велика. Но, говорят, дети здесь и мрут во множестве. Мужчины, главы семейств, — потрясающего вида. До глаз заросшие бородами, невежественные, диковатые, хмурые, дурно пахнущие — они прозябают, а не живут. Их примитивный быт есть отражение их несовершенного разума. Они — крепостные. Мы освободили их от угнетения, но они не знают, что делать с обретённой свободой. Они — крепостные в душе. Несмотря на свой грозный вид, они в большинстве своём смиренны и бывают наивны, как дети. Постройки их бедны, у них в хозяйстве мало приспособлений, облегчающих труд, они почти всё, как и двести, и триста лет назад, делают руками — и роются в земле, и чистят навоз, и ломают хворост. Потому руки их черны и тверды. Под стать мужчинам и женщины: с коричневыми от солнца лицами, обмотанные какими-то платками, согнутые изнурительным, каждодневным трудом на земле...
