Всего за месяц Александр Модестович и Ольга так привыкли друг к другу, что даже один день разлуки приносил им почти физические страдания. Каждое утро оба только и думали, что о предстоящей встрече, а когда встречались, то уж и не особенно прятались от постороннего глаза. Любовь их — это было для них главное, любовь их была, как храм на возвышенном месте, и всё остальное должно было их любви поклониться, ибо всё остальное, живое и неживое, представлялось им ниже любви; быть может, это так и было, — быть может, это так и должно быть во все времена... И верно, люди кланялись их любви, вздыхали, оглядывались вслед. Но говорили разное. И не только доброе. Говорили, что русалка взмутила воду в пруду, говорили, что разум молодого барина в свою косу вплела; барину не ровня, а под венец с ним метит, и пойдёт под венец — ей-ей! — и тем погубит сердечного, а когда вода в пруду прояснится, говорили, уже будет поздно — барина-голубу утопленного в омуте найдут. Ещё говорили, что гувернер-панок, как услышал про эту любовь, так весь побелел, в лице переменился. Немедля бросился панок в корчму и уговаривал Аверьяна Минича запретить Ольге встречи с молодым барином, ибо из этих встреч ничего путного для Ольги выйти не может, а будет один позор, — Мантусы простушку в дом не возьмут; звал панок Аверьяна Минича к себе на гродненщину, а кто-то говорил, и ещё дальше — аж в Мазовию, и сулил ему под переезд тысячу рублей... Однако чем закончился этот разговор, никто толком не знал. И хотя то правда, что панок перестал ездить в корчму, но вряд ли там вышла ссора: гувернёр по-прежнему был к Аверьяну Минину уважителен и при встречах на людях нарочито учтив, перед Ольгой же всегда любезно раскланивался, а если случалось заговорить с ней, то не скупился на слова, выражающие восхищение её красотой.
Но кое к кому гувернёр переменил отношение. Александру Модестовичу с некоторых пор казалось, что Пшебыльский стал избегать встречаться с ним. А если всё-таки избежать встречи не удавалось — у книжных шкафов, например, или в гостиной, или на аллеях парка, — то теперь гувернёр никогда не заговаривал первым и спешил удалиться, едва ответив на приветствие. Как-то Александр Модестович столкнулся с Пшебыльским на ступеньках галереи и, поразившись его бледности и угрюмому виду, поинтересовался, всё ли у него благополучно и здоров ли он, — спросил без всякого намёка, из вежливости, спросил на ходу, и уж, пожалуй, пройдя мимо. Может, и хорошо, что пройдя, иначе увидел бы, как гувернёр вспыхнул, будто оскорблённый, и было бы ему оттого неприятно, и стал бы тогда Александр Модестович, человек совестливый и не лишённым некоторой мнительности, изыскивать в себе причину столь странного припадка. «Самонадеянный мальчишка! — прошипел ему в спину гувернёр. — Ничтожный и глупый!» Александр Модестович, однако, не расслышал, обернулся: «Что вы, сударь?..». Но мосье Пшебыльский вовремя справился с поднявшейся в душе волной раздражения. Он согнулся в лёгком поклоне, а когда выпрямился, ясная улыбка уже озаряла его лицо. Умение Пшебыльского взять себя в руки многого бы стоило и вкупе с другими положительными чертами, о которых мы уже говорили мельком, могло бы доставить ему немало пользы и сделать его достойным лучшей судьбы, а при его замечательном уме даже ввести в самое высокое общество, если бы, однако, не эта досадная слабость, желчность, присущая его природе и ввергающая в крайности: то в чёрную ипохондрию, то в мгновенно вспыхивающую раздражительность. «Всё благополучно! — сказал Пшебыльский. — Всё чудесно! А не сегодня завтра станет ещё чудесней!..» Что он имел в виду, говоря про «не сегодня завтра», Александр Модестович не понял, а точнее, пропустил мимо ушей, зная его чудаческую манеру говорить обиняком, говорить длинно, вместо того, чтобы изъясниться коротко и прямо. Лишь значительно позже, перебирая в памяти происшедшее в эти дни, Александр Модестович пришёл к (включению: отношение к нему Пшебыльского стало каким прохладным оттого, что тот был по-настоящему влюблён в Ольгу, а не домогался от неё ординарного флирта, как думали многие, и в Александре Модестовиче мосье Пшебыльский видел счастливого соперника и мучился этим, не желая уступить Ольгу и не имея в тот момент возможности что-либо предпринять; события же, случившиеся впоследствии, были для Пшебыльского, как оказалось, менее всего неожиданностью, и именно на их приближение он намекал.
