Быть может, есть смысл в начале этой книги сделать одну-другую оговорку и таким образом упредить недоумение какого-нибудь архивного «бумагоеда», по долгу службы знакомого с историей того почтенного семейства, юный отпрыск которого ввиду наглядности и поучительности своей судьбы в целом и универсальности его странствий 1812 года, в частности, стал достойным предметом нашего описания. Пройдёт сей «бумагоед» по дремучему лесу, в коем каждое древо — генеалогическое, ветви-веточки всё пересмотрит-перетрогает, плечами пожмёт и поспешит к архивариусу докладывать — произрастало-де такое древо в указанных местностях, есть-де на том древе описанный сучок, да вот беда — не имел тот сучок ни при жизни, ни после неё (не оставил сколько-нибудь заметного наследия) такого значения, каким по доброте душевной или из неких скрытых побуждений без церемоний одаривает его автор... Вот так и наделит своим клеймом-значением: сучок неприметный, каких в лесу тьма, неба не видно, а всё, что о сём сучке сказано, — не иначе выдумка. Не разглядит за бумагой человека, за зелёным листком не увидит личности. Не мудрено.
И не будем вводить ретивого в искушение: липу назовём ольхою, ель — сосною, тополь — берёзою. Дуб, пожалуй, оставим дубом — его издалека видно, могуч, и, как ни крути, не обрядишь в чужие одежды, и нужно же на что-то опереться: не плечом, так хоть взглядом, ибо без опоры обретёшь вечное падение, а без точки отсчёта не разберёшь, что спереди, что позади, что было вчера, что будет завтра. Внесём изменения и в географический атлас — дело и вовсе простое в последнее время, — так запутаем наши Палестины, что и премудрый архивариус вместе с картографом головы сломают, а до истины не доберутся. Веточку же, о которой далее пойдёт речь, мы станем именовать по-своему, но прежде прольём на неё немного света, не утаим, что весьма близка она к другой крепкой ветви — всемирно известному роду, давшему человечеству немало прославленных имён, образованнейших умов, оставивших глубокий след в истории не одной нации.
Однако в наше просвещённое время, в наш трудный век среди читателей не сыскать простодушных, и потому вряд ли кто поверит нам, что только из боязни исказить историческую правду мы предпринимаем изменения названий некоторых местностей и имён реально существовавших людей. И читатель будет прав. Конечно же, этот приём дозволяет нам подчеркнуть, что происшедшее с героями могло случиться с каждым, живущим в то время, и в любой местности, чтобы подчеркнуть, что всё совершившееся и описанное в романе — суть явления рядовые для своего времени, времени тяжких испытаний, явления лишь обобщённые нами и сведённые к объёму обычной полновесной книги. Так что, дорогой читатель, роман сей — действительно сплошная выдумка, призванная, однако, служить целям высоким — помочь читающему разобраться в себе самом — доброе ли и мужественное сердце бьётся у него в груди или трепыхается пугливое сердечко, высокая ли душа живёт в нём или водится червь малодушия. И обо всём — на примерах, не указывая пальцем, как и требует того наш жанр. Всякий желающий сможет прибросить на себя те или иные поступки героев и тем опробовать своё Я на крепость, на сердечность, на мудрость, а если кто-нибудь пожелает применить к собственной жизни какую-нибудь из вычитанных глупостей, то, надеемся, он и к тому будет иметь хорошую возможность, и непременно применит, ибо жизнь человеческая, слава Богу, бывает не короткой, и между многочисленными заумностями, из коих она состоит, без особого труда можно втиснуть две-три небольшие глупости. И не исключено, что жизнь от того станет лишь краше (но не следует забывать, что est modus in rebus[1])...
«Господи, благослови!» — говорится перед началом всякого доброго дела. И мы скажем, и начнём. Текст, как ткань из тысяч переплетённых между собой нитей, состоит из тысяч строк. Возьмёмся же за крайнюю нить, за первую строку, начнём с мысли о родословных. И на неё, как на основу, накрутим не спеша всё сочинение: мысль за мыслью, образ за образом, тему за темой. Клубок, что у нас получится, быть может, кто-то возьмёт в свой багаж. И мы обретём удовлетворение и, хотелось бы, — покой в уповании на то, что наш клубок будет полезен людям, что он, подобно укоренившемуся в литературе образу, сумеет вывести героев из тьмы на свет, а из неопределённости, безверия, лжи укажет краткий путь к ясности, к вере в добро, к истине.
