Прошло спокойное время; дни, легкие, как перья, как хлопья снега, стали длиннее с Нового года, потом был февраль, март и снова весна. Нависла беда, и мое сердце билось как птица, глубоко в груди. Я ничего не могла сделать, как ни старалась. Я поливала молоком миндальное дерево, следила за тем, чтобы оно оставалось незапятнанно-белым. Однажды мне приснился смутный сон, который я никак не могла вспомнить. Когда я проснулась, ком стоял у меня в горле, и я, как сомнамбула, пошла к окну, отдернула занавеску. День был серый, свинцовый. Птицы летали у самой земли; тишина, злая сообщница, сковала цветы и деревья. Помню, как, спотыкаясь, я шла по лестнице. Наверное, вечером мне дали снотворное, потому что голова была очень тяжелая, Страстная жалость гнала меня к миндальному дереву. Когда я вышла на насыпь, еще ничего не видя, я поняла, что с ним случилась беда. Помочь ему, помочь! Все было поломано; цветы, которыми оно дышало, сорваны у самого стебля. Теперь мои дети скончались. Я смотрела на оборванные лепестки, на неподвижный ствол, на растерянных бабочек. Все было пусто во мне, я только смотрела. Я не могла поверить. Я услышала, как зовет мое тело; «Давид, Романо…» Я ворошила лепестки, стояла на коленях и старалась найти хоть какой-нибудь признак их жизни.
Ах, никто не мог знать, что значило для меня это дерево! Когда я была одна и он видел меня, я часами обнимала ствол. Когда оно вздрагивало, это было такое наслаждение, и, как язык голубей, я изучила язык ветра, шумевшего в его ветвях. Зачем он убил его — он, лишивший меня любви на всю жизнь?
Люди убивают цветы и убивают деревья. Я видела птиц, попавших в силок. Есть люди, которые душат детей на дорогах, и есть другие, которые рубят дерево. Убийцы не знают жалости, мой молодой друг, они орудуют во тьме, наедине со временем, всегда одни. Но я знаю их и говорю вам — не верьте. Остерегайтесь, они за спиной. Мы висим на слабой веревке, и удар может обрушиться, когда мы меньше всего его ждем…
Лунный свет, струившийся в окно, падал на ее лицо; казалось, что оно светится, и солдату почудилось, что ему снится удивительный сон, когда донья Эстанислаа встала и нежно взяла его руку.
— Вы молоды и впечатлительны, — шептала она. — Вы должны понять, что значит, когда смерть забирает у тебя двух сыновей, прекрасных, как ангелы. Авель тоже был как они, судьба была начертана на его челе. Он был исключительно развит для своих лет и безумно меня любил. — Она улыбнулась. — Ах, сколько у меня знаков его любви — подарков, стихов, писем!.. Каждый вечер, со дня приезда, он целовал меня перед сном и часто говорил мне, что хочет остаться со мной навсегда. И хотя я отвечала: «Ты молод, перед тобой длинный путь, незачем столь юному существу связывать свою судьбу со мной, разочарованной», он не обращал внимания, разбивал один за другим все мои доводы…
Она снова опустилась на подушку, жадно вдыхая запах магнолии. Ветер выл все громче за стенами дома и доносил до ее слуха знакомый скрип оконных створок. Луна заливала серым светом заросшую насыпь, и ободранные эвкалипты чернели на фоне неба. Далеко, совсем далеко били колокола. Они звали к веселью. К радости.
Донья Эстанислаа снова взглянула на него.
— Вот послушайте — много лет назад…
