Во всяком случае, когда рассвело и Стрелок пошел за ним, он лежал одетый. Авель вымыл руки, умылся при Стрелке и спустился по проводу громоотвода, не оказывая никакого сопротивления. Когда он увидел нас у сарая, он тоже совсем не удивился. Только Архангел был какой-то беспокойный и, пожимая Авелю руку, сунул ему какую-то записку.
— Не было ли там написано: «Бог не умирает»? — спросил Кинтана. — Элосеги говорит, что, когда он нашел мальчика, тот держал такую записку.
— Да, — сказал Эмилио. — Что-то такое там было. Авель потихоньку ее прочитал и зажал в кулаке. Я стоял рядом с ним и заметил, но решил ничего не говорить, чтобы не подвести Архангела. Уже было без малого девять. Мы гуськом пошли к интернату. В вестибюле нас ждали остальные ребята — последние солдаты уехали полчаса назад, и мы наконец могли там хозяйничать.
…Тогда они решили идти с Авелем в лес, поручив Кинтану другим ребятам. Но передовые части национальных войск уже подошли к долине, и первые порывы пулеметного шквала проносились над шоссе. Пока они совещались, Авель стоял в углу, сжимая в кулаке записку Архангела. Он был совсем белый, и взгляд его был устремлен внутрь.
Они торжественно отвели его на склон оврага, и там Стрелок прочел ему приговор. Он сам стрелял в Авеля, в висок, с трех метров, из того самого ружья, которое Авель ему дал. Тот упал, как тряпичная кукла. Все в ужасе кинулись прочь, а Архангел, чья мечта осуществилась, расправил ему руки и ноги и, как те дети, про которых Авель рассказывал, бросил ему на грудь охапку цветов.
— Он-то и увидел Элосеги, — тихо закончил Эмилио, — и бросил в него гранату.
* * *
Они стеснялись офицеров и ушли в соседнюю комнату — неуютную, с одним-единственным столом и двумя табуретками. Там они сели друг против друга. Свечи освещали их лица. На дворе, за голыми окнами, мимозы стояли бледными призраками, и недавно подстриженные платаны воздевали ветви к небу, словно молились.
— Значит, — сказала Бегонья, — так ты и не кончил университет.
— Не кончил, — сказал Мартин. — Я к началу войны сдал только штук пять экзаменов.
— А теперь? — спросила она. — Что ты думаешь делать?
Мартин смотрел на пламя свечи.
— Честное слово, не знаю. В мои годы трудно снова учиться. И вообще, мне никогда не нравилась юриспруденция…
Бегонья смотрела на него через стол теми же самыми глазами, которыми смотрела семь лет назад: Мартин всегда будет большим ребенком, и каждое слово из него нужно клешами вытягивать.
— Надо же тебе что-то делать, Зверек, — тихо сказала она.
Он зажег окурок, который держал во рту, и выпустил клуб белого дыма.
— Знаю, знаю, — сказал он. — Никак я не выйду из пеленок. Скоро двадцать шесть стукнет, а черт его знает, чем мне заниматься. В армию не пойду, а то… Может, и до сержанта бы дослужился…
Он говорил серьезно, без капли иронии, и Бегонье показалось, что не было этих пяти с лишним лет и снова цветет весенний луг, сверкает на солнце вода. Они с Мартином ходили туда под вечер и лениво опускались в траву на берегу ручья. Под цветущими яблонями они познали чудо своих тел, сотрясаемых бешеным бегом крови, опьяненной весной. Густо летала пыльца, сновали насекомые, ветер осыпал цветочными лепестками открытую, как нива, грудь. Ей исполнилось тогда двадцать два, только что умер ее отец, и началась свобода. Мартину было девятнадцать, он в июне кончал школу. Но она предпочла его всем служащим из министерства, которые со шляпой в руке москитами вертелись около нее. Тогда она еще не знала про мужчин всего того, чему ее научила война, и допустила непростительную ошибку: влюбилась. Но Мартин ловко увернулся. «Если для женитьбы надо работать, — объяснил он ей однажды, — я лучше не буду жениться». Его день рождения был в августе, во время школьных каникул. «Вот я и обречен лениться всю жизнь», — говорил он. И теперь, хоть он и огромный, совсем великан, характер у него все тот же. Сидит перед ней, улыбается, и ей кажется, что все эти годы стерли губкой.
Он полез в карман за сигаретами и вынул сухой цветок — розу, которую Дора, учительница, срезала как-то в саду. Роза сморщилась, почернела, и Элосеги печально на нее посмотрел.
