С тех пор минуло четыре месяца. Я все отчетливей понимал, что кончится эта история хреново. Но не мог не думать о ней, всегда, каждую минуту.
Я достал из шкафа одежду. Не знаю, что я скажу, но мне просто необходимо ее увидеть.
Надев чистую полотняную рубашку, я раздвинул гардины и заметил, что снаружи царит тишина. Полная тишина. Утро солнечное, а птиц почему-то не слышно. Я прищурился от яркого солнца, подождал, пока глаза привыкнут к свету, и увидел, что береза на лужайке завалилась набок. В нескольких метрах от земли ствол надломился, рухнул на телефонные провода и сорвал их. Я подумал, что ночью, как видно, бушевало жуткое ненастье, спустился вниз и вышел поглядеть на дерево и на провода — кругом по-прежнему глухая тишина. Тут-то я и заметил: моста как не бывало. Лишь на том берегу виднелись остатки опоры. Я пересек двор и бросил взгляд на Тросетов дом: он сиротливо стоял на крохотном островке посреди воды. Глянув на Квенну, я бегом помчался к калитке. Река разлилась по долине и теперь больше походила на фьорд. Ниже по течению, возле Хисты, где река образовывала излучину, стоял один из домов Веума — они звали его «прибрежным», — и сейчас вода поднялась до самых его окон. Вассхёуг я отсюда не видел, но на бычьем выгоне к северу от усадьбы плавало за огорожей что-то белое — ванна, из которой обыкновенно пили молодые бычки. Выйдя за калитку, я увидел мамашу. Она сидела у реки, под сосной. Я спустился к берегу, стал у нее за спиной. Она сидела, сложив руки на коленях. Слышала, как я подошел, но не обернулась. Она была в брюках, на голове — зеленый нейлоновый платок.
— Мост снесло, — сказала мамаша.
Я ответил, что уже видел, и поднялся на дорогу. Вот что я слышал сквозь сон. Не раскаты грома, а оглушительный грохот мостовых опор, которые не устояли под натиском стремнины и рухнули в грязно-желтый поток. Примерно треть моста была разбита вдребезги, и выброшенные водой обломки устилали шоссе чуть ниже по течению бешеной желтой реки. Я опять глянул на домишко Тросета. Вода затопила и дорогу, и его усадьбу, кольцом обтекала невысокую насыпь. Домишко стоял на ней словно этакий печальный памятник одиночеству и душевному износу. Яблони в воде. Дровяной сарай исчез.
— Надо вызволять Тросета! — крикнул я.
— Да он небось уехал, — отозвалась мамаша.
Я вернулся к ней. Как завороженная, она глядела на тот берег, на скалу, высматривала белую метку, которую Расмус сделал еще в пятидесятые годы, после высокого паводка. Квенна никогда и близко к этой метке не подходила. Но сейчас белая полоска скрылась под водой.
— У нас мало времени, — сказал я и направился к машине. Мать не пошевелилась. Я повернул назад, опять подошел к ней. — Ты слышишь? У нас мало времени.
— Еще немножко, — тихо попросила она.
— Нет.
— Ну, одну минуточку! — Она сидела выпрямившись, высоко подняв голову, устремив большие глаза на иссиня-черную водную гладь, поблескивающую на солнце. Я взял ее под мышки, поставил на ноги.
Дома я разбудил Нину и Юнни, а сам спустился вниз. Мать накрывала в кухне на стол. Вытащила из буфета десертные тарелки, разложила ножи и чайные ложки, расставила стаканы.
— Всмятку или вкрутую? — спросила она.
Я не ответил. Она поставила на стол подставки для яиц, принесла закуски и делала все это против обыкновения спокойно, без суеты.
— Все ценное надо перенести на второй этаж, — сказал я.
— Всмятку или вкрутую? — повторила мамаша.
Вошла Нина, глянула в окно на Квенну, на Брекке.
— Где мост? — спросила она.
— Снесло его ночью, — ответил я.
— Всмятку или вкрутую? — спросила мамаша у Нины.
— Мост снесло? Я не люблю яйца.
— Ну и ладно.
Мамаша порезала помидоры, выложила на тарелку, украсила петрушкой. Налила молока в белый кувшин. И остановилась, глядя на него. Вошел Юнни, прошагал прямиком к столу, сел, взял ломоть хлеба, намазал маслом и посмотрел на нас, ожидая, когда и мы сядем. Мамаша показала на кувшин.
— У моей мамы был такой же. — Она устремила взгляд во двор, на березу, повисшую на телефонных проводах. — Однажды Расмус срубил сухую березу, что стояла за прачечной. Когда береза упала, ствол треснул вдоль. Дупло там было. Ну, они взялись за пилы и топоры и видят: в дупле что-то синеет. Это оказались черепки от маминого молочного кувшина, который в один прекрасный день куда-то пропал. Мама решила, что кто-то из нас, детей, разбил его, а черепки выбросил, чтоб не получить взбучку, только она ошибалась, ведь кувшин лежал в дупле. Как он туда попал — ума не приложу. Однако ж черепки нашлись именно там. Мама их собрала и склеила. — Она налила нам молока. — Интересно, куда подевался тот кувшин? Может, на чердаке лежит? — Секунду она смотрела в пространство, потом стала опять разливать молоко.
