Павленков решает выяснить причины журнальной обструкции новаторского начинания, каким, по его твердому убеждению, было издание биографической библиотеки. «Многоуважаемый Виктор Александрович! — обращается он с письмом к редактору «Русской мысли» В. А. Гольцеву 28 ноября 1890 года. — Много раз я собирался обратиться к Вам по этому поводу (рецензирования в журнале книжных новинок издательства. — В. Д.) — и, однако, никогда не мог этого сделать: опасение, что Вы можете объяснить мою просьбу о большем внимании к издаваемым мною книгам чисто материальными побуждениями, всегда останавливало меня от исполнения моего намерения. Но последнее задуманное мною издание — “Жизнь замечательных людей” — заставляет меня отложить всякое стеснение и прямо просить Вас о нравственной поддержке в редактируемом Вами журнале. В данном случае на поддержку “Русской мысли” я имею право рассчитывать уже потому, что ни одна иностранная литература не имеет такой биографической серии, какая задумана мною — ни по ее разнородному составу, ни по размерам… Есть много специализированных серий (писатели, государственные люди, художники и т. д.), но библиотека, в которую входили бы представители по всем отраслям человеческой деятельности, появится в первый раз только на русском языке… Появится, если мне удастся довести задуманное дело до конца, а довести его до конца я буду иметь возможность лишь в том случае, если меня поддержит публика и печать. О значении для нас в данное время биографий, как общественно-воспитательного элемента, я не говорю… Это всякий понимает или, по меньшей мере, чувствует».
В. А. Гольцев не остался равнодушным к просьбе Флорентия Федоровича. Ибо уже 17 апреля 1891 года издатель благодарит редактора: «От души благодарю Вас за сочувственное отношение к издаваемой мною биографической библиотеке». Одновременно в письме Павленков сообщал о том, что послал в «Русскую мысль» десять новых биографий из серии «Жизнь замечательных людей»: «8 послал вчера, 2 (Гус и Демидовы) посылаются сегодня».
Письмо Павленкова Гольцеву воспринимается как своеобразный издательский манифест. На чашу весов ложились не только коммерческие планы, а прежде всего желание добиться приоритета отечественной культуры в мировом сообществе. Его заботит просветительный, воспитательный пафос этих небольших книжечек, которые он направляет читателю страны в тот период, когда так важно побудить каждого к общественным помыслам и действиям. Не как сугубо личное, а как дело всех прогрессивно мыслящих своих современников рассматривает он свою биографическую библиотеку. И оттого просит помощи и поддержки.
В поддержке издатель нуждался еще и потому, что властям очень скоро прояснился подлинный замысел павленковского начинания. И препоны начинают возникать буквально на каждом шагу. «Биографию Бокля возмутительно долго держат в цензуре», — свидетельствовал Е. А. Соловьев 11 декабря 1894 года. В другом письме Павленкову он высказывал сомнения в возможности выпустить биографию Л. Н. Толстого: «Насчет Толстого я лично ставлю на капитуляцию. Не верю в перемену цензурного режима…» Очевидно, издателю удалось найти аргументы, чтобы переубедить автора, ибо вскоре он приступит к работе и осуществит ее. Через какое-то время читаем в его письме: «Толстой вышел, и, к моему удивлению, книжечка не расползается на части. Теперь сижу и жду “фурора” — хотя бы самого маленького. Должны же обратить какое-нибудь внимание, а то просто обидно. Литература без капли успеха — каша без масла». Спустя некоторое время Соловьев опять возвращается в своем письме Флорентию Федоровичу к разговору о молчаливой реакции на выходящие биографические книги. «Толстой, — сообщает он, — в рознице разошелся 2520 экземпляров, но “фурора” ни малейшего. Лично отправил экземпляры самому Льву Николаевичу, Солдатову, Михайловскому — молчат, хоть бы слово… Ни-ни… Да и среди знакомых, когда говоришь: “Толстой вышел”, в ответ: “Да? Неужели?.. Это интересно!” — Черти. Теперь уж и не знаю, на что надеяться, чего ждать. Если уж сорвался Толстой, — то Гончаров и Островский не помогут».
