— Сколько уже времени, — заговорил он без предисловий, и я с облегчением услышал, что хотя бы голос у него не отцовский, — вы находитесь в Гэндерхилле?
Я откашлялся и заерзал. Казалось, не мог издать ни единого звука, кроме хриплого карканья. Он нахмурился:
— Почти двадцать лет, мистер Клег. При поступлении вы были очень беспокойны. — Тут он надел очки и стал читать по истории болезни: — «Склонны к бессмысленному сопротивлению… замкнуты… враждебно настроены… агрессивны». Однако быстро успокоились, завели друзей, стали постоянно работать и вот уже десять лет пользуетесь доверием и привилегией трудиться на огороде, доверием, которым ни разу не злоупотребили. — Он снял очки и пристально посмотрел на меня знакомыми ледяными глазами. — Не хотели бы вы попытаться жить в Лондоне?
Вот этого я и страшился. И все-таки ответа не подготовил. Я беспомощно заерзал, поглядел в окна, на стены: к счастью, морских сражений уже не было.
— Ну что? — спросил доктор Джебб, постукивая кончиком карандаша по столу: тук тук тук тук.
Я снова не ответил, продолжая ежиться в недоумении и тревоге.
— Мистер Клег, — заговорил главный врач, протирая глаза большим и указательным пальцами левой руки, — давайте посмотрим, догадываюсь ли я, о чем вы думаете. С одной стороны, — он поднял глаза к потолку, сложил пальцы пирамидкой и опустил на вершину подбородок, — с одной стороны, вам не хочется покидать Гэндерхилл. У вас здесь друзья, привычный распорядок, работа, — он стал считать по пальцам мои блага, — некоторое, — тут он иронически приподнял брови, — превосходство среди пациентов и основательное знакомство с деятельностью больницы. — Теперь больницы, вот как? — Покинуть знакомую обстановку — войти в неведомый мир — это внушает беспокойство, вы сознаете трудности, опасности, которые ждут вас, — и, разумеется, правы, трудности будут, ваша тревога совершенно понятна.
Он положил руки ладонями на стол и понимающе уставился на меня. К этому времени мои руки вели себя очень странно, вращались в запястьях то в одну, то в другую сторону: я сунул их между бедер и для утешения стиснул свой носок.
— С другой стороны, — снова заговорил доктор Джебб, — вы представляете себе, какой должна быть жизнь за пределами Гэндерхилла, без запертых дверей и высоких стен. Представляете, каково это вечерами пить пиво, встречаться с женщинами. Эта перспектива несколько рассеивает ваши страхи. (Пить пиво? Встречаться с женщинами?) Согласен, это дилемма, не думайте, пожалуйста, что я этого не знаю.
Доктор Джебб определенно ждал от меня ответа, но я не мог говорить, пока не покурю, и не мог закурить, пока ему не отвечу. После нескольких секунд неловкого молчания он заговорил опять:
— Мистер Клег, давайте я попробую подвести итоги вашего пребывания в Гэндерхилле. Вы поступили сюда очень больным парнишкой; собственно говоря, обнаруживали большинство классических симптомов шизофрении. Ярко галлюцинировали в зрительной, слуховой и обонятельной сферах; ваши эмоциональные реакции были странно неадекватными; вы явно страдали ложными ощущениями, были ослаблены, у вас наблюдалась мания преследования и внушения мыслей. — Он глянул в историю болезни. — Были агрессивны в отделении, и вас приходилось изолировать в надзорной палате связанным. Вы не отдавали себе отчета, что вас окружает, даже почему вас поместили в Гэндерхилл. Я считаю, — сказал он, — что все это прошло.
— Прошло, — негромко пробормотал я.
— Прошло, — повторил доктор Джебб. — В последние десять лет у вас появилась все возрастающая мера ответственности за свою жизнь. Больничная обстановка налагала на вас определенные требования, мистер Клег, требования, связанные с аккуратностью, пунктуальностью, компетентностью, общительностью и сотрудничеством; этим требованиям вы стали соответствовать. Ваше выздоровление проявлялось в ваших ежедневных задачах и контактах: больше ничего для вас мы сделать не можем.
— Больше ничего, — еле слышно повторил я.
— Мне нужна ваша койка, мистер Клег.
Моя койка!
— Гэндерхилл переполнен, и я нахожу, что вы вполне здоровы, дабы нас покинуть. Существует какая-то причина не переводить вас в пансион?
