Пассажир без билета - страница 75

«Нет, — отвечает, — полк — мой родной дом. Только ребятам ничего не рассказывайте. Пусть не знают по-прежнему, что я артист. А на репетиции меня еще пару раз отпустите, пожалуйста, если можно...»

— Теперь мне все понятно! — громко воскликнул Иван Иванович. — Разрешите еще раз выступить?

— Выступай, пожалуйста, — сказал председатель. — Что тебе понятно?

— А то мне понятно, почему он плакал.

— Как плакал? Когда?

— А помните, ходили мы недавно сюда в клуб на «Музыкальную историю»? В этой картине поет Лемешев, помните? И вот, когда показали, что Лемешеву аплодирует зал, Осинский заплакал. Трясется весь, губы кусает, всхлипывает А я рядом сидел. Удивился страшно: картина-то веселая. Все хохочут кругом. «Что с тобой? — говорю. — Ты плачешь?..» — «Что ты, — говорит, — спятил? Перекрестись! Это я сморкаюсь. У меня бронхит». И тут же понарошку в платок сморкнулся. Два раза. И я, дурак, ему поверил. Теперь-то я понимаю, что это был у него за бронхит! Это он, ребята, по аплодисментам плакал. Точно! Их ему в жизни не хватает, вот он и ревел. Ребята, — выкрикнул Иван Иванович, — предлагаю голосовать только за выговор без занесения!

Через десять дней, вернувшись из-под ареста, Осинский вместе с полком выехал на фронт.

Осинский спал, завернувшись в шинель, неподалеку от пушки, на ярко-зеленой, прогретой августовским солнцем траве. Рядом было неубранное поле. Тяжелые колосья склонялись к земле.

Слева, у невысокого холма, стоял огромный, обгоревший «тигр». Он осел набок, бессильно свесив покалеченный ствол. Около танка валялся мертвый танкист в полусгоревшем френче с серебряными черепами и розовым кантом на погонах и петлицах.

Неподалеку от огневой позиции покуривали, усевшись в кружок, командир батареи, несколько солдат-артиллеристов и какой-то пожилой пехотинец в выбеленной солнцем и ветром гимнастерке с поблескивающими на ней медалями.

— У нас, володимирских, август называют еще и густарем, — неторопливо говорил пехотинец, глубоко, с наслаждением затягиваясь цигаркой и сплевывая.

— Почему? — спросил Горлунков.

— Потому всего обильно, густо... Ясно?

— Понятно.

— И у нас, марийцев, тоже в народе говорят: «Август — собериха, август — запасиха...» — сказал Иван Иванович. — От зари до зари, бывало, в это время вся деревня трудится... В домах пусто... И жарынь такая же стоит...

— Жарынь, а сержант ваш в шипели спит. Чего это он? Малярийный, что ли? — кивнул пехотинец в сторону Осинского.

— Нет, не малярийный, — улыбнулся командир батареи.

— Просто умаялся, — сказал мариец. — Это командир орудия, комсорг полка, лучший дружочек мой. Циркач в прошлом. Осинский. Может, слыхал?

— Не слыхал, нет.

— Я тоже, правда, раньше никогда не слыхал. Но, зна-ме-ни-тость! Стоечник! Конец света!

— Что за стоечник?

— Весь свои номер на руках проводит. Стойки выжимает, бегом бежит, прыгает сто раз на одной руке, на ходулях ходит, «Яблочко» танцует.

— Брешешь!

— Ничего не брешу. Показывал. Верно, ребята? Все видели.

— Ясное дело, видели.

— Да будет вам. Неужто все на руках?

— Все на руках. И лучше, чем мы с тобой на ногах...

— А представили вас за «тигра»? — помолчав, спросил пехотппец.

— Представили. Нас к медалям, сержанта Осинского — к ордену Красной Звезды.

— Трофей стоящий, — сказал пехотинец. — Как думаешь, возьмем сегодня Белгород?

— Думаю, возьмем, — сказал Иван Иванович. — Обязательно возьмем, — мариец оживился и кивнул в сторону эсэсовца. — Вытащили мы вчера из танка этого ганса недогорелого. На френче два «железных креста». Ленточки все во вшах и гнидах. В кармане бумажник. В нем его гретхен, муттер, фатер, киндер. Симпатичные такие фриценята. И письмо. Пишет он своей муттерше, значит, что туго стало. Техника, мол, у русских большая. Не то что было раньше. Здорово, собака, описывает, как мы их давим. Просто душа радуется! А еще он пишет...

Иван Иванович не успел закончить. В метре от него в землю врезался снаряд. И казалось, только потом послышался зловещий, стремительно нарастающий звук.

— Ложись! — громко крикнул лейтенант Горлупков.

Осинский проснулся, метнулся к пушке, спрятался за стальное колесо. Остальные тоже попрятались кто куда: Иван Иванович — в старую воронку от бомбы, лейтенант и пехотинец — в окопчик.