К сожалению, иногда это уже просто «я», без «молюсь» и без «Бога». Хотя я помню старую шутку о композиторе, который говорил: «В 16 лет я говорил «Я», в 25 лет – «Я и Моцарт», в 40 – «Моцарт и я», а теперь говорю тихонько «Моцарт». Знаете, я очень люблю библейскую фразу: «Ты взвешен на весах Всевышнего и найден очень легким». Вот к пониманию этого человек приходит, по-моему, в течение своей жизни.
Мне кажется, любое творчество, серьезно понятое, – это собеседование с Ним.
Но некоторые люди формулируют это для себя не так. Если они не верят в Бога, они считают, что это собеседование с собственной совестью. Но это все равно процесс выяснения истины по гамбургскому счету. Когда-то Битов очень хорошо сказал о моем любимом Гоголе: «Ему кажется, что у Гоголя была какая-то длинная, бесконечная беседа с Небом, а то, что он писал, – это просто записки на полях». И я подумал: это очень точное сравнение, ведь человек должен иметь такого рода беседу. Если он не верит, то, видимо, это беседа с самым глубоким в себе, что, на мой взгляд, все равно дается Богом. Помните песню Галича: «“С добрым утром, Бах!” – говорит Бог. “С добрым утром, Бог!” – говорит Бах». Вот это уже те отношения, которые совершенно надмирны и метафизичны. И тогда рождается что-то на бумаге.
Персонализм – это то, что я вижу в знаменитых словах Серафима Саровского: «Стяжи дух мирен – и тысячи вокруг тебя спасутся». Это не шкурный уход от общества, не то, что «мне все безразличны», – ни в коем случае не об этом. Потому что зачем тогда ты нужен, если сидишь и, так сказать, восхищаешься своей красотой и духовностью?
Другое дело, мне кажется, очень опасно начинать «пасти народы», особенно людям творческого склада, которые легко увлекаются и никем на это не благословлены. Не надо, чтобы твоей единицей был народ, государство. Твоей единицей должен быть человек.
Я, как историк, знаю многие ситуации, когда мерой были народ, государство – и происходили революции, бунты. Ни к чему хорошему они не вели, потому что меняли все, кроме сути человека.
Что такое искусство? Если коротко, в моем представлении – это описание неописанного. Это выражение невыраженного. Есть общее и различное у религии и искусства. Я всегда говорю, что только они занимаются человеком в мире. Но делают они это по-разному. Разумеется, здесь я вижу иерархические отношения. Потому что религия – это высшее. Искусство всегда ниже. Я говорю это без малейшей ревности, потому что в чистом виде только религия занимается человеком.
Но искусство открывает неоткрытое, познает непознанное. Есть вещи, которые мы смутно чувствуем. А литература – это как Адам, которому дано было называть животных. А что значит – назвать? Это пустить в обиход, дать повод для размышления, потому что очень трудно размышлять над тем, чего не можешь назвать. И в этом отношении даже атеистическая по духу литература может быть очень важной. Мой любимый пример – Набоков. Вот как описать страх человека перед смертью – без надежды на жизнь вечную? «Раковинный гул вечного небытия». Насколько это точно сказано! Это Набоков, который называет это чувство предельно ясно и жутко.
Религия – это еще и практика. И поэтому она не только называет, но еще и ведет.
А искусство, по большому счету, никуда не ведет – и не должно вести. Оно должно открывать.
Впрочем, в конечном счете оно тоже куда-то ведет, потому что разные писатели зовут все-таки к разным берегам.
Но есть разница между художественным произведением и проповедью. Я всегда говорю: литература не должна превращаться в проповедь. Во-первых, потому что никто на эту проповедь писателя не благословлял, а во-вторых, потому что проповедь – это великий жанр, но он имеет свои задачи и свой контекст. А литература прямо противоположна проповеди по манере изложения. Она показывает вещи, а не указывает на них. Посмотрите на наших классиков: Толстой, Лесков, Гоголь – в конце жизни они перешли к проповеди. И, простите, – ни два, ни полтора. Эти проповеди не всегда состоятельны с точки зрения Церкви, да и вообще религиозной мысли, и при этом абсолютно теряется то, чем эти прекрасные писатели сильны.
