Второй месяц ведем наступательные бои. Зима выдалась суровая, многоснежная. Наступать можно только вдоль дорог. Фашистам держать дороги под плотным огнем — дело нехитрое. А каково преодолевать эти огневые заслоны!
Да и отвоевав частицу своей земли, мы находили ее опустошенной. На месте населенных пунктов стояли только закоптелые русские печи с сиротливо торчавшими трубами. Негде было даже обогреться. Но и печи оставались только потому, что фашистское воинство слишком спешило удрать. Ведь в приказе Гитлера говорилось, что при отступлении надлежит сжигать дотла все деревни и взрывать печи. А печи оставались не взорванными.
Отступая, фашисты угоняли наших людей в рабство, а слабых расстреливали, бросали в колодцы или сгоняли в общественные здания и там сжигали заживо. Угоняли или уничтожали и скот.
Не могу забыть участок железной дороги, на который мы вышли, наступая со стороны Козельска на Сухиничи. На протяжении многих ее километров стыки рельсов были подорваны толовыми шашками так, что один конец каждого рельса был разрушен. А рядом на земле лежали подорванные телеграфные столбы.
Ничего живого и ничего такого, чем можно было бы пользоваться. Тактика выжженной земли.
И как–то вечером совсем неожиданно вошли мы в небольшую деревушку, окруженную лесами. Уцелевшую деревушку с живыми людьми. Но и здесь, не обошлось без трагедии.
Под окнами деревянного домика на снегу чернел небольшой холмик свежевскопанной земли, на холмике крестик, а на нем серая детская кепочка.
В этой деревне наша часть остановилась на ночевку. Проследив, чтобы все люди были размещены, мы с командирами подразделений с удовольствием вошли в теплую хату и скоро — впервые за много дней — пили чай, сидя за настоящим обеденным столом. Хозяйка с девочкой, не желая стеснять «начальников», ушла ночевать к соседям, и мы свободно разговаривали о предстоящем боевом дне.
— А вот эту деревню горе обошло, — произнес кто–то из командиров.
— Да похоже, что не совсем так, — возразил я, — вспомнив маленький могильный холмик.
В это время в хату без предупреждения вошел невысокий старик с аккуратной бородкой. Потоптавшись у порога, он снял шапку, поздоровался. Мы вопросительно смотрели на него. Войдя вслед за стариком, Николай Усов объяснил:
— Разыскивал командиров, поговорить хочет…
— Верно парень сказал. Очень всем нам хочется узнать, как идут дела на фронте. А то ведь фрицы говорят, что отступают временно.
Успокоив старика, заверили его, что у фашистов теперь путь один — на запад. Погоним их до самого Берлина, А потом я спросил, не знает ли он, что за могила на краю деревни прямо под окнами дома.
— Знаю, как же. У соседки моей горе–то это случилось. Вчера утром спешили фашисты, изверги, страшно. А жрать–то, видать, хочется… Вот один из них выскочил из машины и — во двор к Пелагее. Накинул корове на рога ремень и потащил со двора. Пелагея в слезы, уцепилась корове за шею и кричит; «Оставьте, оставьте нашу кормилицу! Ведь дети у меня малые…» Фашист ногой ее в живот… Падая, женщина закричала: «Сыночки, корову нашу уводят!» Выскочили ее мальчуганы, кинулись к тому фашисту, про сестричку маленькую лепечут и тоже корову за шею ухватили… А фашист их из автомата… Обоих…
Много мы уже видели следов фашистских зверств, этот рассказ заставил нас кулаки сжать от ненависти.
В середине января мы обошли Сухиничи с юга и перерезали дорогу, ведущую из города на запад. Но у нас не было сил, чтобы идти на штурм Сухиничей. Фашисты это знали, и уходить из города не собирались. А мы считали, что держим врага в кольце, и ждали подкрепления.
В двадцатых числах прошел слух, что подкрепление прибыло, готовится наступление на город и что звуки этого, боя донесутся до Лондона. Слухи подтвердили. На наш участок фронта прибыла радиостанция «Говорит Западный фронт». Она и будет передавать репортаж на Лондон о бое за освобождение Сухиничей.
