Садясь в карету, я обратила внимание на то, что она окружена десятком вооруженных всадников, а на запятках стоят два дюжих лакея, всем своим видом похожих на головорезов.
– Что это? – спросила я тревожно.
– Это мои телохранители. Ведь я спекулянт, а спекулянтов нынче парижане очень не любят.
Не знаю почему, но я заволновалась. Тревожно поглядывая на верзил, окружавших тронувшуюся карету, я спросила:
– Вы спекулянт, это правда? Я думала, это сплетни. Он рассмеялся, целуя мне руку:
– Дорогая, а почему же, по-вашему, я не бывал у вас без малого четыре месяца? Я работал по шестнадцать часов в день, как самый настоящий каторжник. Я исколесил всю Францию, я провел великолепную финансовую операцию. Она принесла мне семь миллионов чистым, звонким золотом, которые я тут же перевел в свой женевский банк. А что касается спекуляции, то она была главным источником этих денег. Я спекулировал всем – хлебом, свечами, ячменем, железом, и, надо сказать, эти прозаичные товары принесли мне доход вдесятеро больший, чем экзотическая продукция Вест-Индии.
– Вы хотите сказать, что вы скупали хлеб по дешевке, придерживали его, играя на понижении курса бумажных денег, и вздували цены?
– Да. За сетье хлеба я платил двадцать пять ливров, а в Париже, выждав некоторое время, продавал за шестьдесят. Теперь я могу немного отдохнуть, у меня в запасе целый месяц. На февраль у меня запланирована грандиозная авантюра с мылом – я взвинчу цены так, что у наших добрых санкюлотов пропадет дар речи.
Меня все это мало трогало. Я сознавала, что спекуляция – это скверно. Более дурного поступка в глазах аристократов и представить нельзя. Но где они сейчас, эти аристократы? А что касается санкюлотов, то мне их совсем не жалко.
– Боже мой, – вырвалось у меня, – у вас столько денег, но почему же за эти деньги никто не хочет продать вам пропуск? Или эти новые власти так неподкупны?
Клавьер мягко привлек меня к себе.
– Странная вы женщина, мадам де Тальмон. Я ожидал всего в ответ на мой рассказ о спекуляции, но только не такой реакции. Любая другая на вашем месте предпочла бы возмутиться и обозвать меня негодяем, или, наоборот, выразила бы восхищение моей ловкостью, или, на худой конец, была бы просто поражена суммой, которую я вам назвал. Но в вашей голове засела явно одна мысль – пропуск.
– Да. Ничего на свете я не хочу так, как этого.
– И это желание завладело вами так, что вы даже не считаете нужным сказать мне, что спекуляция – это дурно?
– Ах, я давно уже перестала быть щепетильной. Каждый делает то, что считает нужным. Меня задевает только то, что касается меня лично. Я стала эгоисткой.
– Да неужели?
Этот иронический вопрос я решила оставить без ответа. Кучер правил лошадьми мягко, осторожно, словно имел на этот счет особый приказ, и карета очень приятно покачивалась на рессорах. Я прижалась виском к плечу Клавьера, и мне это уже не казалось нескромным. Я хотела, чтобы меня хоть кто-то любил. Я так долго была одна, брошенная и никому не нужная. Ну разве я не имею права на чью-то привязанность?
– Рене, – произнесла я тихо.
Я впервые назвала его по имени. Его лицо склонилось к моему лицу, я видела шрам на левом виске – след от ножа индейца, видела свежие и твердые мужские губы, которые, наверно, так хорошо умеют целовать, и невольно думала о том, как чудесно находиться рядом с сильным чистоплотным мужчиной, который испытывает к тебе какие-то теплые чувства.
– Рене, почему вы обо мне так заботитесь?
Он молчал, задумчиво глядя мне в глаза. Не знаю почему, но я вздохнула, и мой вздох смешался с горячим дыханием Клавьера.
– Потому, что вы нужны мне. Без вас моя жизнь была бы слишком пуста. Я хочу, чтобы вы навсегда вошли в нее. Вы – единственная женщина, которой я вполне искренне хочу помогать, хочу защищать, хочу сделать счастливой. Я хочу, чтобы даже мои деньги приносили вам пользу. Вы вызываете во мне чувство нежности, Сюзанна. После смерти моей жены никто не вызывал во мне таких ощущений. – Я молчала, и тогда он продолжил: – Четыре месяца назад вы сказали мне, что не любите меня. Остались ли ваши чувства прежними?
