У труса нет стыда.
Так спляшем карманьолу…
К 6 января, празднику крещения Господня и святого богоявления, снег снова растаял и установилась сухая, но холодная погода. Воды Сены сделались неподвижны и неуклюжи от холода, но лед никак не успевал установиться, и все надеялись, что зима окажется мягкой.
Праздники миновали, но настроение у парижан отнюдь не улучшилось. В Париже был голод – голод в самом полном смысле слова, когда из лавок исчезло все, кроме хлеба, но и за ним приходилось выстаивать огромные очереди. Санкюлоты создавали продовольственные комитеты, которые следили за тем, чтобы спекулянты не скупали товаров, и обыскивали крестьян в поисках излишков зерна. Толпы безработных наводняли улицы. Когда нужен был один рабочий, приходило десять, и хозяин нанимал того, кто меньше требовал. Это вызывало гнев Коммуны и ярость тех, кто заседал в секциях. Они требовали твердых цен и смертной казни для спекулянтов, за что и получили прозвище «бешеных». Бешеные собирались в группы, рвались в Конвент зачитывать свои требования, сообщали о том, что их движение поддержано восстаниями в департаментах Эры, Луары, Орна, Нижней Сены. Конвент посылал на усмирение голодных бунтов войска и обзывал бешеных роялистами и пособниками роялистов.
Дело дошло до того, что хлеб стал считаться эквивалентом золота. В январе враждебная коалиция сдавила Францию как обручем, английский флот перекрыл все морские пути, торговля замерла, а если кто-то и пытался торговать, то лишь прорывая блокаду, с риском для жизни. Только Швейцария, Дания и США сохранили с Францией дипломатические отношения, но это приносило мало пользы, так как Англия зорко следила, чтобы из Америки и Дании не проникали съестные припасы.
Кризис становился все острее, голодные нищие нападали на прохожих, повсюду развелись разбойничьи банды, грабившие постоялые дворы и дилижансы. Несмотря на то что был принят декрет о смертной казни за вывоз зерна за границу, хлеба в лавках не прибавилось. Положение усугублялось тем, что успех на фронте стал сомнительным. Генерал де Кюстин, бывший аристократ, захвативший Франкфурт-на-Майне, так обложил его контрибуцией, что населению это пришлось не по вкусу, и 2 декабря 1792 года Франкфурт был сдан пруссакам. Генерал Дюмурье в Бельгии строил какие-то таинственные планы, не двигаясь с места; в Париже уже кричали об его измене. К Дюмурье был послан Дантон, который вместо переговоров занимался мародерством и наворовал в Бельгии три телеги добра, с чем и вернулся в Париж. Наблюдался полнейший упадок французского флота, и англичане, изгнав французов с Антильских и Маскаренских островов, с Сен-Пьера и Микелона в ньюфаундлендских водах, полностью отрезали Францию от всех морей. Единственным неизменным успехом был захват Савойи и присоединение Ниццы.
Но самой большой потерей был, конечно, Франкфурт. В его сдаче злые языки упорно обвиняли старого министра финансов Клавьера, отца банкира Рене Клавьера. Ведь именно этот министр, получив в качестве контрибуции два миллиона гульденов, отказался их возвратить, заявив: «Контрибуция – это необходимый аксессуар войны; Франция отказывается от завоеваний, но не от контрибуций. Мы должны сбыть свои ассигнаты и взять много твердой валюты». Теперь имя этого министра, равно как и имя его сына, проклинали на всех перекрестках, В это самое время раскол в Конвенте достиг апогея, особенно проявившись в вопросе о судьбе короля. Партии кристаллизировались и разошлись в разные стороны. То и дело между ними возникали словесные поединки. Все призывали к «святому единству», но никто не хотел прийти к нему на деле. Жирондистами верховодила прелестная Манон Ролан, жена министра внутренних дел, в которую были влюблены чуть ли не все члены этой партии. Собираясь у нее, или в салоне богатой вдовы откупщика мадам Лоден, или на квартире у жирондиста Валазе, они с комфортом изливали злобу на Робеспьера, Марата и Дантона. У монтаньяров пока не было единого лидера. Более радикальных возглавлял Робеспьер, более умеренных – Дантон. Робеспьер окружил себя верными, фанатично преданными друзьями – Кутоном, безногим калекой, которого возили в инвалидном кресле, и Сен-Жюстом, молодым человеком необыкновенной красоты и необыкновенной жестокости. Теперь я вспомнила, отчего его лицо было так мне знакомо… Давно, примерно шесть лет назад я встречала его в кабинете своего отца: тогда Сен-Жюст освобождался из тюрьмы, куда попал за то, что обокрал собственную мать. Теперь Сен-Жюст становился правой рукой Робеспьера…
