– Что же, – сказал капитан Гэхеген, когда Уоттон, спустя много времени, поведал эту историю. – Мой любимый персонаж в вашей драме – это клоун. Он такой неуместный. Я и сам такой. Я неуместен.
– Это верно, – сказал сэр Хьюберт Уоттон и вернулся к своим документам.
– Он как шут у Шекспира, – не унимался Гэхеген. – Шуты Шекспира вроде бы не относятся к делу, и все же они – хор трагедии. Шут – пляшущее пламя, озаряющее темный дом смерти. Вероятно, мы можем отождествить Понда с Полонием.
И он принялся развивать теорию о шутах драматурга и поэта, которого пламенно любил, читая целые куски из его пьес пылко, как ирландский оратор, в чем немало помог департаментским клеркам и оживил их работу, а занимались они насущными и деликатными проблемами, касающимися американских претензий к торговым делам в Ванкувере.
Человек, о котором нельзя говорить
М-р Понд уписывал устрицы – зрелище серьезное и впечатляющее. Его друг Уоттон не любил устриц и говорил, что не видит, зачем глотать то, что едва ли возьмешь в рот.
Он часто говаривал, что не видит в чем-нибудь смысла, и оставался глух к задумчивым замечаниям своего приятеля Гэхегена, который предполагал, что он видит в этом бессмысленность. Для сэра Хьюберта Уоттона бессмысленности не существовало; зато для капитана Гэхегена ее было предостаточно. Гэхеген обожал устриц, но не заботился о них, он вообще был человек беззаботный, и целые башни из устричных скорлуп свидетельствовали о том, что он уминал их довольно лихо, словно обычную hors d'oevre[18]. А вот м-р Понд относился к ним заботливо – он их пересчитывал, словно овец, и поглощал с величайшей ответственностью.
– Мало кто знает, – заметил Гэхеген, – что Понд на самом деле устрица. Опрометчивые натуралисты (упомянем неистового Пилка) предполагали, что он, скорее, рыба. Какая там рыба! Благодаря исследованиям Нибблза в его эпохальном труде «Человек-устрица» наш друг занял высокое и законное место на биологической лестнице. Не хотел бы докучать вам доводами. Понд носит бороду; таким украшением он и устрицы одиноко противостоят миру современной моды. Когда он замолкает, он нем, как устрица. Когда он убеждает нас что-либо проглотить, то мы не сразу осознаем, что за глубоководное чудовище мы проглотили. А главное, в этой устрице – бесценный жемчуг парадокса. – И он поднял бокал, как бы заключая речь и предлагая тост.
М-р Понд поклонился и заглотнул очередную устрицу.
– В самом деле, – промолвил он, – мне вспомнилось кое-что, относящееся к речи, навеянной устрицами или, вернее, их раковинами. Вопрос о высылке опасных лиц, даже если их только подозревают, имеет любопытные и трудноразрешимые аспекты. Мне припоминается весьма странный случай, когда правительству пришлось решать вопрос о депортации одного желательного лица. То был иностранец…
– Видимо, вы хотели сказать: «нежелательного лица», – поправил Уоттон.
М-р Понд проглотил еще одну устрицу и продолжал:
– …и обнаружилось, что трудности просто непреодолимы. Уверяю вас, это деликатное положение я описываю совершенно точно. Если что-нибудь и можно поставить под вопрос, то не столько слово «желательный», сколько слово «иностранец». В некотором смысле его можно назвать очень желательным соотечественником.
– Устрицы, – скорбно сказал Гэхеген. – Вот кто желательные соотечественники…
– Во всяком случае, его искали, – продолжал невозмутимый Понд. – Нет, дорогой мой Гэхеген, я не имею в виду, что за ним охотились. Я имею в виду, что почти все хотели, чтобы он остался, и, естественно, понимали, что он должен уехать. Да, скажу, не кощунствуя, – таких, как он, ищет и хочет любая нация, по слову поэтов – о них мечтает весь мир. И все ж его не выслали. Искали, а не выслали. Самый настоящий парадокс.
– Ах, вон что! – сказал Уоттон. – Неужели?
– Вы должны помнить этот случай, Уоттон, – продолжил м-р Понд. – Это было примерно в то время, когда мы отправились в Париж с весьма деликатной…
– Понд в Париже… – пробормотал Гэхеген. – Понд в его языческой юности, когда, по прекрасному выражению Суинберна, «любовь была жемчужиной его, и алая Венера восходила из алого вина».
