— Видите ли, я устал от всего этого… Надоело искать шедевры, убеждать покупателей, обсуждать цены. Я сколотил немалое состояние и сполна утолил свою страсть, да и делить, ввиду отсутствия наследника, мне ее не с кем. Вот почему остаток своих дней я решил прожить спокойно, в окружении воспоминаний и любимых картин. Но потом, как-то раз, я наткнулся на этого Греко. Это было нечто поразительное. Техника, стиль, чувство композиции — все было совершенным, восхитительным, и тем не менее в глубине души я знал, что передо мной — подделка, пусть и не мог доказать этого. Лучшая подделка, какую мне доводилось видеть.
Штерн замолчал, подыскивая слова, словно собирался признаться в чем-то постыдном.
— Тогда я решил повидаться с владельцем картины, знакомым мне коллекционером, которому прежде продал несколько дорогих картин, человеком со вкусом, умным и образованным. Когда я сказал ему, что его Греко — фальшивка, он разве что болваном меня не обозвал. Повытаскивал сертификаты, заключения экспертов, исторические справки… Документы выглядели неопровержимыми, а я мог противопоставить им лишь свою интуицию. Не знаю, как этот фальсификатор все провернул, но следы он замел весьма умело. Вскоре его картина стояла в одном ряду с моими шедеврами. Это может показаться глупым, но я чувствовал, что он меня провоцирует, что он вот-вот разрушит дело всей моей жизни. Но хуже всего было то, что меня, Элиаса Штерна, никто не желал слушать!
Услышь Валентина это от кого-либо другого — сочла бы за обычную браваду, но из уст Штерна подобное признание звучало убедительно. Она ни секунды не сомневалась, что он способен распознать фальшивого Греко, просто взглянув на картину.
— В оправдание коллекционеру, — продолжал старик, — следует признать, что подделка выглядела безукоризненно. Даже политура, казалось, была нанесена четыреста лет тому назад. Но этот Греко был фальшивкой. Я это чувствовал, но доказать не мог. По крайней мере, не в одиночку. Мне нужна была помощь.
Он сделал короткую паузу и взмахом руки отвел ненужные подробности.
— Пришлось поделиться сомнениями с небольшой группой экспертов, с которыми мне уже доводилось сотрудничать. Большей частью то были искусствоведы и специалисты по подбору документов. Эти люди стали моими ногами и глазами. Они перекопали все мировые архивы, пока наконец многие месяцы спустя один из них не отыскал документ, которого мне не хватало.
Штерн подождал несколько секунд вопроса, но того не последовало, — Валентина лишь взглянула на него с любопытством.
— Речь шла об обычном письме, — продолжал Штерн, — обнаруженном в одном из дальних хранилищ флорентийского Исторического архива. В этом письме кардинал Колонна рассказывал, как два молодых художника, работавших при дворе великого герцога Тосканского — к сожалению, их имена нам неизвестны, — поспорили, кто лучше напишет картину «на манер» Греко. Колонна подробно описывал работу победителя — это было полотно моего коллекционера, вне всякого сомнения. Оно так походило на оригинал, что вскоре все забыли о его происхождении и ошибочно приписали авторство самому Греко.
Валентина подвела итог этого рассказа:
— Вы оба оказались правы — и владелец картины, и вы. То не была ни какая-то «свежая» фальшивка, ни уж тем более подлинный Греко.
Элиас Штерн кивнул.
— Стоит ли говорить, что с тех пор он затаил на меня смертельную обиду?
Он подлил себе чаю, прежде предложив его Валентине. Та отказалась.
— Вижу, мои небольшие истории наводят на вас скуку… Вы говорите себе: «Какой же болтун этот Элиас!» Не смущайтесь, Валентина, я вас понимаю. Будучи молодым, я тоже не любил, когда мне навязывали подобные анекдоты.
Несмотря на естественную склонность старого торговца к комедиантству, его талант рассказчика компенсировал любые недомолвки, и, вопреки своей воле, Валентина начала смягчаться.
— Не волнуйтесь, — продолжал Штерн, — я уже заканчиваю. Можете верить, можете — нет, но этот успех вернул меня к жизни. Он убедил меня, что я все еще могу быть полезен. Внезапно я осознал, что вовсе не хочу уходить на покой.
Он обвел широким жестом комнату, в которой они находились.
