Папа никогда не смотрел на посторонних женщин, это, как известно, не рекомендуется еврейским законом. Но мама и мы, дети, сразу поняли, что женщина чем-то очень взволнована.
— Ребе, у меня к вам очень необычное дело, — обратилась она к отцу.
— Какое дело? — спросил папа.
— Дело, связанное с этими гусями.
— Ну и что с гусями?
— Дорогой ребе! Гуси зарезаны по закону. Я отрезала им головы, вынула внутренности, печень, нее другие потроха, но гуси продолжают кричать, да так жалобно…
Папа побледнел, я тоже страшно испугался. Что касается мамы, то она происходила из семьи рационалистов и была по своей природе скептиком.
— Мертвые гуси не кричат, — заявила она.
— Вы услышите сами, — настаивала женщина. Она вынула из корзины одного гуся. Положила его на стол, потом второго. Гуси были без голов, выпотрошенные — короче, обыкновенные мертвые гуси.
Мама улыбалась.
— И эти гуси кричат?
— Вы сейчас услышите.
Женщина швырнула одного гуся на другого, и сразу раздался звук, описать который нелегко. Похожий на гусиный гогот, он был таким пронзительным, таким необычным, полным такой муки, что я похолодел. Почувствовал, как волоски моих пейсиков встали дыбом и колются. Мне хотелось убежать из комнаты. Но куда? Страх сжал мне горло. Я закричал и вцепился в юбку матери, как трехлетний ребенок.
Папа забыл, что следует отвращать взгляд от женщины, и бросился к столу. Он был испуган не меньше, чем я. Рыжая борода его дрожала. В голубых глазах стоял страх, смешанный с сознанием того, что не только грейдикскому раввину, но и ему послано небесное знамение. Но, может быть, послано злым духом, сатаной?
— Что вы скажете теперь? — спросила женщина.
Мама уже не улыбалась. В ее глазах было нечто вроде грусти, а также досада.
— Я не могу понять, в чем здесь дело, — сказала она с некоторым раздражением.
— Хотите услышать еще раз?
Женщина снова бросила одного гуся на другого. И снова мертвый гусь издал странный крик — крик обезглавленного существа, зарезанного шойхетом, но сохранившего жизненную силу, все еще пытаясь отомстить живущим за учиненную несправедливость. Меня пробрала дрожь…
Голос папы стал хриплым, прерывистым, будто он сдерживал рыдания:
— Ну, есть Создатель?
— Ребе, что мне делать, куда мне идти? — печально спрашивала женщина. — Что со мной случилось? Куда я пойду со своим горем? Может быть, обратиться к одному из цадиков? Зарезаны ли гуси по закону? Я боюсь нести их домой. Хотела приготовить их на субботний ужин, и такая беда! Святой ребе, что мне делать? Может, выбросить их? Мне сказали, что их надо завернуть в саван и похоронить в могиле. Но я бедная женщина. Два гуся! Я столько отдала за них!
Папа не знал, что ей сказать. Он посмотрел на шкаф с книгами. Если ответ есть, то только в них!
Внезапно он сердито взглянул на маму:
— А что ты скажешь теперь, а?
Лицо мамы стало угрюмым, маленьким, обострилось. В глазах ее появилась досада и что-то вроде стыда.
— Я хочу услышать еще раз, — не то попросила, не то приказала она.
Женщина в третий раз швырнула одного гуся на другого. И снова раздался крик. Мне пришло в голову, что так кричит телец на заклании. Папа опять заговорил:
— Горе, горе, а они все кощунствуют! Сказано, что грешники не раскаиваются даже у самых врат ада. Они видят правду собственными глазами и продолжают отрицать Творца своего. Их тащат в пропасть бездонную, а они утверждают, что это «природа», «случайность»!
Он посмотрел на маму, как бы желая сказать:
— Ты идешь вслед за ними!
На некоторое время воцарилось молчание. Потом женщина спросила:
— Ну так что? Я выдумала все это?
И тут мама засмеялась. В смехе этом было нечто, заставившее всех нас задрожать. Я каким-то шестым чувством понял, что мама готовится закончить страшную драму, разыгравшуюся у нас на глазах.
— Скажите мне, вы пищеводы вынули из гусей? — спросила она женщину.
— Пищеводы? Нет.
— Выньте их, — посоветовала мама, — и ваши гуси перестанут кричать.
— Что ты болтаешь? При чем тут пищеводы? — рассердился папа.
Мама засунула палец в одного из гусей и, напрягшись, вытянула из него тонкую трубочку, ведущую от горловины к легким. То же самое проделала она и с другим гусем. Я дрожал, потрясенный смелостью матери. Руки ее были в крови. Лицо отражало гнев рационалиста, которого пытались напугать средь бела дня.
