Вообще на детских спектаклях можно было видеть всех, кто имел какой-либо вес в обществе. Был там министр просвещения, сопровождаемый двумя белобрысыми детьми и женой в стиле рококо с таким юным лицом, что она казалась моложе своих отпрысков. В парадной ложе занял место городской голова и его три рыжих озорных сына, бросавших бумажные шарики за шиворот сидящих внизу зрителей. Так как бумажные шарики сыпались из ложи городского головы, то пострадавшие только улыбались, терпеливо и благожелательно. Недалеко от ложи городского головы сидел мужчина с тройным подбородком, доктор Гунар, генеральный инспектор учебного округа, страстный писака, которого не мешало бы заставить выучить наизусть все, что он насочинял за свою долгую жизнь. В силах ли я перечислить великое множество людей, которых мы собирательно называем «сливки общества»? Директора банков, их увешанные бриллиантами жены и приятно пахнущие потомки, директора предприятий, выдающиеся деятели искусства и печати, весь генеральный штаб разных благотворительных обществ, специально созданный, вероятно, для игры в бридж, и т. д. и т. п.
Я могу смело утверждать, что здесь был «весь город», хотя я и не видел среди зрителей ни монтера, ни дворника, ни подметальщика улиц. Но разве они идут в счет? Отец угостил меня конфетами и погладил по голове (все эти необычные нежности были, конечно, предназначены не мне, а общественному мнению). Кэт тоже получила конфету, которую она и сосала, передвигая ее между зубами липким языком цвета пережженного кофе.
Я сидел рядом со своей гувернанткой, а по правую сторону от меня разместилась весьма благовоспитанная и добропорядочная семья. Она состояла из трех человек: мать, такая толстая, что вокруг ее обручального кольца набегали жирные складки кожи, отец, такой худой, что его обручальное кольцо болталось на пальце, и их ребенок — девочка шести-семи лет, похожая на маленького желторотого цыпленка, каких обычно находят в шоколадных пасхальных яйцах.
Наши родители приветствовали друг друга с преувеличенной дружелюбностью и тут же познакомили меня с девочкой, которую звали Зиа. На ней было розовое платье, подол его сантиметров на десять выше колен кончался густыми оборками. Это множество оборок при каждом движении их хозяйки, пахнувшей молоком, начинало волноваться, обнажая ноги девочки до белоснежных штанишек; под золотистым пушком просвечивало розовое тело, от которого я никак не мог оторвать глаз. Томительное и совершенно новое чувство толкало мою ногу ближе к этому розовому телу, а когда мне удавалось его коснуться, я вздрагивал так, как будто натыкался на горящую сигару отца. Я подымал голову и оглядывался вокруг. Взгляд мой скользил по рядам, где сидели визжащие дети, по взволнованным и удивленным лицам девочек в цветных платьицах; в глазах у них уже искрилось озорное кокетство (с которым позже, становясь мужчинами, мы сталкиваемся, как охотники с дичью), а вокруг губ таилась наигранная серьезность, в станиолевую обертку которой они спрячутся со временем от жизненных трудностей, облегчая себе таким образом переход от легкого флирта к обязанностям матери.
Синие, желтые, белые, зеленые, красные и сиреневые девочки серьезничали, каждым движением стараясь походить на дам. Во всех их жестах, в том, как они надевали на шею полученный в подарок амулет, как скрещивали ноги, оправляли юбочки, подносили к глазам бинокли, такие большие, что за ними целиком прятались их личики, как рассматривали платьица друг у друга, как старательно поправляли локоны, гордо подымали головки, замечая, что на них смотрят, как оттопыривали губки и двумя пальчиками клали в рот шоколадную конфетку, отставляя мизинчик и подымая его прямо к небу, как обиженно хмурились они и пожимали плечиками, когда гувернантки говорили им что-то «унизительное», желая отвлечь их от игры в светских дам, — во всем этом скрывались будущие женщины, точно так же как внутри ракеты скрывается порох, ожидая праздника, когда его подожгут и ракета, сверкая, взлетит к небу, — если, конечно, до тех пор не отсыреет где-нибудь в затхлом погребе.
