Всю жизнь она была Цаплина, весь мужний род был Цаплин, и покос назывался еще по свекру – «цаплинский покос», и край деревни, где когда-то много было Цаплиных, назывался «Цапельный край», но только сейчас Алевтина Сысоевна призадумалась, что фамилия эта от птицы цапли, а Журавлевы – от птицы журавля.
Журавль да цапля. Цапля да журавль. Ходила цапля к журавлю. Нехорошо, смешно.
Она уже хотела вернуться и подождать, пока за почтой приедут почтовики, но тревожилась за внучку – заревется, если Фроська не пришла, и побежала под дождем быстрее.
Фрося была дома.
Алевтина Сысоевна не находила себе места, посидела для виду минуточку, что-то сказала и побежала опять на станцию караулить почтовиков и просить обратно письмо. Она решила подписать его не «Цаплина», а просто – «Фросина мать Алевтина Сысоевна».
Она дотемна сидела на лавочке у окна в зале ожидания, ни с кем не разговаривала и не сводила глаз с синего ящика, окатно мокнувшего под дождем.
Народу на станции всегда много, всегда есть жареная колбаса в буфете, бывает даже пиво.
Обрушила ее надежды Малаша Рыкова, дежурная, сказала, что почту давно забрали и увезли.
Домой Алевтина Сысоевна пришла пьяная, поздно.
Квартирант-бульдозерист уже поел и, как обычно, бросил чашки-ложки на столе и играл по самоучителю на красивом аккордеонированном баяне. Фрося уже нарядила дочку в обновку и учила ее держать головку и сидеть.
– Придерживай, Фросюшка, придерживай, не дай бог, чтобы головушка завалилась! – полюбовалась было Алевтина Сысоевна внучкой, но тут же спохватилась о своей вине и убралась за занавеску. Есть ей не хотелось.
Квартирант играл коротенькие «арии», перебирал в промежутках басовый аккомпанемент. Потом сам себя объявил громким голосом:
– Полонез Огинско-о-го!
Сыграл, путаясь, начало. Путался он все время, и там, где путался, играл особенно громко. Потом он снова начал и снова объявил:
– Полонез Огинско-о-го!
Фрося не утерпела, рассмеялась.
Квартирант, подозревавший, что его мечтают женить в этом доме, в последнее время вел себя очень нахально и гордо.
– Это, Фрося, не какие-нибудь ай-ловлю, ай-ловлю! Это классика! Понимать не всякий может!
– Где нам, темным! – откликнулась из-под одеяла Алевтина Сысоевна. Ей хотелось вступиться за дочь, перед которой она теперь была так виновата за письмо. – В тайге живем, пням молимся!
– В тайге живете, а таскаться в город ездите! – сказал квартирант и засмеялся.
– Фросюшка! – застонала Алевтина Сысоевна. – Это пошто с нами так? За ласку, за тепло?
– За дрова мы отдельно плотим! – Квартирант заиграл «цыганочку» и пошел к себе за перегородку. «Цыганочку» он играл не сбиваясь, стоя, сидя, трезвый и пьяный, мог и на ходу по улице.
Алевтина Сысоевна почувствовала, что Фрося молчит неспроста, а плачет. То ли стакан выпитой у продавщицы-подружки водки, то ли накопившееся горе, но только слезла Алевтина Сысоевна с кровати и, шлепая босыми ногами, обливаясь слезами, нагнулась на четвереньки под печку, за топором…
С топором она и выросла в дверях квартиранта. Квартирант уже спрятал баян в муаровый ящик и сидел теперь на раскрытой постели в синих теплых кальсонах с начесом.
– Собирайся отцедова немедленно! Вон с моей квартиры! Я те сонному башку отрублю! Двадцать четыре часа! Духу чтоб не было ты не плачь, Фросюшка! Не плачь! Я ему покажу сейчас, как над женщинами изгаляться!
Квартирант быстро собрал вещи, связал их узлом в плащ и с баяном вышел в сени. Слышно было, как он гремел заложкой в сенях и бросил ее потом со злости куда-то в ведра. Он еще что-то крикнул неразборчивое, матом.
Алевтина Сысоевна сидела на лавке и мазала рубашку о закопченную печку. Была она босая, беззащитная, топор лежал рядом, седые ее волосы спадали по плечам, и в них щукой висел гребень с выломленными зубчиками. Рубашка широко открывала ее жилистую шею и начало пустых старушечьих грудей. Губы ее были твердо сжаты, смотрела она в пол.
Фрося, оробевшая сначала – будто не мать ее по избе металась с топором, а дикая будто бы медведица, теперь как бы проснулась от полудремы своей юности, вдруг отчетливо увидела постаревшую мать, с заботливой покровительственной жалостью обняла ее, подняла с лавки и отвела на постель.
