— Это моя мама. Она была русская из Грузии, переводчица восточной литературы на русский. Знала много языков, училась в Москве, Лондоне, в Исфахане. Ее убили. Давно, в гражданскую войну. Смотри, вот тут документы, твои и наши. Здесь, — она открыла комод, — под бельем деньги. Бери, когда надо.
Вдруг Эльвира сгорбилась, села на кровать и заплакала, обняла Лизу: деточка, все образуется, образуется. Ты будешь учиться. У нас хороший спокойный город, ты привыкнешь. Появятся друзья, у нас широкий интересный круг. И потом вернешься к родителям. Помнишь, как Тютчев написал: блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые! Главное, пережить их в блаженности, легко, мимо. Роковые — это минуты, а потом снова польется жизнь.
Лиза застыла. Ей помогала эта привычка застывать, когда накатывал страх, отчаяние, когда уходила земля из-под ног. Молча гладила Эльвиру по спине.
Сердце бешено колотилось, но глаза были сухие.
— Не плачешь? Это хорошо. Это поможет в жизни. Я вот плаксивая дурочка. Сентиментальная, в юности над книжками рыдала. А когда сынок умер, рыдала каждый день целый год, наверно. Он от скарлатины умер. Маленьким.
— Мне очень жалко, что так получилось, — Лиза не знала, как выразить сочувствие, — мне отец дал денег, давайте я сюда положу, в комод.
— Нет, Лизонька, у себя в комнате положи под матрац. Не трать сейчас, у нас на троих с лихвой хватит.
— Я так не могу сидеть у вас на шее.
— Не сидишь, ты нам в радость. И смотри, осторожна будь, выучи новых родственников, много не говори. Иногда хорошо мелочь рассказать, заговорить подозрительного человека, так правду утаить легче. Тут у нас никогда не знаешь, кто, откуда, что у него за плечами. Много пришлого народа. Не расспрашивают особо, лучше не знать. У нас тоже и социализм, и партия, и Сталин отец, но по углам своего хватает. В кишлак отъедешь — другая страна, религиозные, женщины в паранджах. Граница непонятная рядом, в Афганистане англичане стоят, шпионят, религиозные разные, враждуют между собой. Старайся жить в небольшом кругу. В европейском. Вот определишься на учебу, на работу. Поздно одна не ходи. В местные махалли не заходи. Узбекскому и таджикскому мы тебя научим. Таджикский здесь язык для местных культурных, как французский во времена Пушкина. В университете все по-русски.
Эльвира говорила много, сбивчиво, видно было, что сама устала от опасливых наставлений. Все время шевелила руками, то приглаживала волосы, то оправляла подол платья. Наконец вошел Ходжаев: что-то вы, девушки, секретничаете долго, пойдемте чай пить.
— Смотри, Лиза, как чай заваривать, поколдовать надо. Сначала чайник ополосни кипятком, потом заварку отломи.
Заварка была странная — прессованная плитка темно-зеленого чая. Ходжаев покрошил ее в чайник, залил кипятком.
— Теперь настоять и главное: три раза налить немного в пиалу и влить обратно. Рассмеялся, покрутил руками над чайником, как фокусник в цирке — bitte, пожалуйста, пить!
К чаю нарезали серого хлеба и белого ноздреватого сыра. На середине стола стояло блюдо с редиской, луком, кусками белой редьки. Эльвира насыпала изюма, твердой кураги и мелких кусочков желтого сахара на узорную латунную тарелочку.
— Курагу положи в чай. Размокнет, сладкая будет.
Лизе понравилось, но она стеснялась брать много. Эльвира все время подкладывала ей на тарелку еду. За ужином Ходжаев рассказывал восточные сказки, смеялись. Изображал то Ходжу Насреддина, то падишаха, то делал грустное лицо и вздыхал от имени осла.
Первые дни Лиза редко выходила во двор. В туалет, умыться, набрать воды на кухню, нарвать яблок. Улыбалась, громко здоровалась. Днем двор почти всегда был пустой, иногда в углу тихо играли две девочки, старик присматривал за ними. По-русски он не говорил: салам алейкум, помахал рукой — и весь разговор.
Единственный сосед, с которым она разговаривала иногда — однорукий Владимир. Она старалась не рассматривать его, боясь показаться невежливой.
Он был очень худой, загорелый, выбеленные солнцем волосы казались совсем седыми. Он жил в узкой маленькой комнате, когда был дома, дверь была приоткрыта. У него не было терраски, как у других квартир. Любил сидеть на ступеньках и читать. Иногда играл на губной гармошке. Лиза поражалась, как он ловко рубил сухой саксаул, сворачивал цигарку, все одной рукой. Так быстро и точно, как будто никогда ему и не нужна была еще одна рука. Может он родился таким одноруким?
