Ты переходишь некую границу — Израиля и Египта, земли и моря, — и вся твоя жизнь отодвигается, остается по ту сторону. По ту сторону границы осталось обезображенное, искалеченное наше общее русское бытие, преддверие апокалипсиса в отдельно взятой стране, и вся неразрешенность, неутоленность и неисполненность твоей единственной судьбы перед Богом. И вот ничего больше нет — ты одна в мире, ты свободна, душа вырвалась из плена, как птица из сети, и парит в необозримом пространстве. Что ей в этом свечении моря?. Что ей эта желтая песчаная река, протекающая в глубоком ущелье между обрывами, дымная зелень сухой полыни и синева небес? Почему не насытится око зрением, и все отзывается глубинным покоем, утолением давней жажды? Как будто полоса отчуждения между тобою и миром исчезла, душа собралась в одно напряженное созерцание, забыла себя перед великой монотонностью и великим многообразием пустыни. И наедине с простором творения она прозревает, насколько мир Божий больше всякого одного страдания, одной жизни, — ив этом есть утешение и надежда. Ты касаешься края ризы Господней, созерцание становится молитвой…
Проплывают мимо песчаниковые или известняковые плато, срезанные сверху по одной горизонтали и так причудливо изрезанные ливневыми потоками и выветренные, что издали они похожи на заброшенные города с кривыми улицами, домами за каменными оградами. И долго тянутся фантасмагорические покинутые кварталы, вдруг вырастая в два, три уровня, и над опустошенными городами поднимаются руины крепостей и замков, — это похоже на оставленную памятью прошедшую жизнь.
И на всем пути — из Иерусалима в Эйлат, потом Нувейбу, Дахаб, по пустыне — нарастает и нарастает напряжение, соединяет все звучащие струны в один звук имени — Санта-Катарина…
От последней остановки мои попутчики — европейцы и японцы с рюкзаками — повернули к муниципальному туристическому городку. А я двинулась к монастырю мимо каменной ограды, над которой поднимались тополя в зелени с ноябрьской желтизной.
Перед моим отъездом из Иерусалима русский иеромонах, бывавший на Синае, говорил, что прежде всего я должна взять благословение у архиепископа Дамианоса. «Почему не у игумена?» — спросила я. Оказалось, что архиепископ Синая является и игуменом монастыря и, по пустынности окрестностей, в нем постоянно проживает.
Дорога шла снизу, и высокие стены монастыря в окружении еще более высоких гор выросли сразу. Я остановилась осмотреться, когда меня догнал монах и спросил по-французски, может ли он мне помочь, и откуда я. Лицо его показалось мне странно знакомым. Легко вскинув на плечо багажную сумку, он прошел в ограду и, прежде чем я успела спросить что-нибудь, взбежал по лестнице. Я поднялась к раскрытой двери, он жестом пригласил войти.
В небольшом зале с книжными стеллажами до потолка и зашторенными от солнца окнами горела люстра. Из боковой двери вышел невысокий седой монах в очках и простом черном подряснике. «Это епископ», — сказал мой проводник и покинул нас.
Я подошла под благословение. Владыка указал на обитое вишневым бархатом кресло за столиком и сел напротив.
— Вы из России? — мирно спросил он. — Что там теперь происходит?
Так неожиданно попав с дороги на высокий прием, я снова оказалась перед непосильным вопросом. Два последних месяца я провела на Кипре, потом в Горненском и Гефсиманском монастырях на Святой Земле, и там меня спрашивали, можно ли теперь говорить о красных и белых, или красно-коричневых и черных, кто есть кто, и кто страшней?
— Там опять убивают… — ответила я.
И мы заговорили о Церкви, оставшейся, как Ноев ковчег в потопе.
— А вы уехали оттуда… совсем?
— Нет, я через месяц туда вернусь.
— И что будете делать?
— Говорить о Боге.
— Да поможет Он вам… — сказал Владыка со спокойным вниманием. — У вас виза на две недели? — если не хватит, можно продлить… Зайдите завтра, составим вашу программу.
Высокий, сильно сутулящийся келейник лет двадцати принял мой груз на плечо и ждал, глядя с доверчивой благожелательностью.
— Иоанн проводит вас… Предполагаете ли вы бывать на литургии?
— Это прежде всего.
