Венель-младший заглянул к Фрингану[50] – лучшему жеребцу его конторы по найму лошадей, – едва заметив обычные почтительные поклоны прислужника, которому доверил эту деликатную работу. Ардуин настолько через силу ответил на его приветствие, что тот даже забеспокоился:
– Господин, с вами все хорошо? Вы такой бледный, такой изнуренный… Стакан сладкого вина с корицей и медом должен вас взбодрить. Я могу пойти за ним на кухню.
– Благодарю, любезный, но я уже должен идти. Скорее всего, меня просто утомила эта длительная прогулка.
* * *
Всю обратную дорогу мысли о Мари де Сальвен не выходили у него из головы. Ардуин будто снова видел ее – одетую в платье из грубой некрашеной ткани, босиком, с поспешно обстриженными волосами и зелено-голубыми глазами, чуть вытянутыми к вискам. Она так стойко переносила выпавшие ей страдания… В ушах его снова звучал ее голос, так же ясно, как если бы Мари де Сальвен сейчас шла рядом с ним.
В моей душе мир, я невиновна… Я желаю видеть вас до самой последней секунды. Вас, священника и эту толпу. Вы будете лицом бесчестья, того, что я уношу с собой в могилу…
Но почему она? Ардуин Венель-младший был достаточно проницательным, чтобы предположить, что Мари была не единственным невинным человеком из тех, кого он за свою жизнь отправил на тот свет. Почему она, почему именно сегодня? Он снова и снова задавал себе этот вопрос, не в силах ответить на него. Может быть, это перст судьбы, как и всегда?
Одна мысль об ужине вызывала у него тошноту, и он отправился спать под немного удивленным взглядом Бернадины, которая служила у него в доме уже два года. Набожная женщина, постоянно раздающая милостыню. Еще молодая вдова нормандского палача, она предпочитала не обнародовать правду о своем прошлом. Всякий раз эта сильная женщина заявляла без пафоса, но и без вызова:
– Мой муж не был ни плутом, ни мошенником, и он не выбирал профессию, которую должен был унаследовать от отца и деда. Молчать об этом для меня все равно что заново родиться. Я будто выплевываю все это из своей памяти.
Бернадина ни о чем не стала спрашивать своего молодого хозяина. Она прекрасно знала, что означает такой затуманенный взгляд, такая пепельная бледность. С ее мужем иногда такое случалось. В такие вечера не было обычных разговоров; муж сидел, уставившись куда-то в пространство невидящим взглядом. В последний раз нечто подобное произошло, когда он исполнил наказание в виде отрубания руки. Осужденный за браконьерство был совсем молод, почти мальчик. На этот противозаконный поступок его побудили муки голода, терзавшие его уже долгое время. Ему не оставалось другого средства, чтобы поддержать свое существование. Обвиняемый клятвенно заверял в этом судей, тщетно взывая к снисходительности и милосердию…
* * *
Ардуин Венель-младший на долгие часы погрузился в дремотное забытье, наполненное обрывками снов, странными и непонятными видениями. Он дрожал в приступе сильнейшей лихорадки, от которой все его тело покрывалось ледяным потом, отчего ночная рубашка моментально делалась мокрой, изо всех сил стараясь сбросить с себя это кошмарное оцепенение, – но тщетно. Как будто беспощадные тиски сдавили ему грудь, перемалывая кости, так же, как он сам делал множество раз. Смутный шум, который наполнял его разум, внезапно стал оглушительным криком. Завывания, душераздирающие жалобы, рыдания, мольбы. Крики, неизменно сопровождающие ужасную смерть, давно ставшую главной частью его жизни. Должно быть, ад так и выглядит – точным подобием его полуобморочных кошмаров. Его корчили сильнейшие судороги, исторгающие из груди жалобные стоны. Он отбивался от охвативших его кошмаров, изо всех сил пытаясь вернуться в сознание. Ему казалось, что к нему притрагиваются липкие теплые руки, терзают его когтями и тащат в какое-то незнакомое место, откуда ему уже никогда не выбраться. Перед мысленным взором Ардуина появлялось отвратительное болото, зыбучие пески, готовые погрести его под собой. Дышать ему становилось все труднее. Женщины, осужденные на смерть, которых он зарыл в землю живыми, вернулись, чтобы неотступно преследовать его. Женщин было не принято вешать из опасения перед непристойным зрелищем, которым могло стать для находящихся внизу платье, задравшееся под ветром
