— Заю тебе больно сладко было его ворованный хлеб есть! — сказала Пашкина мать и отвернулась.
Пашка оделся и пошел к Женьке. Тот лежал на печке и стонал. Лицо у него было все черное, голова в бинтах.
— Кто это тебя, Женька, отделал?
— Кхх… К-ха-а…
Оказывается, его избили ребята из враждовавшей с ними воровской шайки. Подкараулили — и уж постарались.
— Ох, беда с тобой, — вздохнул по-взрослому Пашка. — Шел бы лучше работать, никто бы тебя не трогал.
— Мне… к-ха… уж самому неохота шпанить, Паш. Да куда я пойду? Меня свои же ребята, когда узнают, что я воровскому делу изменил, в гроб заколотят.
Пашка почесал затылок:
— Интересная, оказывается, у вас, воров, житуха. Гляжу и удивляюсь. Что такое: воруешь — бьют, а то и в тюрьму посадят, не воруешь — тоже, оказывается, бьют! Очень роскошная жизнь! Трали-вали!
— Бывает ведь когда и весело… к-ха-а.
— Куда веселее-то: только и жди, что поймают, или свои же воры забьют до смерти. Нет, Женька, ты давай-ко это… А если нам так сделать? У мамки сестра в Закамске живет, моя тетка, тетя Аниса. Она работает на заводе, в плановом отделе. И одна живет. Мы тебе напишем письмо, и ты с этим письмом езжай туда! Мотовилихинская шпана там вряд ли бывает. Тетка тебя и на завод устроит, и со специальностью поможет, и с жильем. Какое-то время даже у нее можно пожить. Только ты уж у нее ничего не своруй, смотри.
У Женьки блеснули глаза, вздрогнули лохматые, покрытые сукровицей брови:
— Что я, в конце концов, совсем скотина, что ли…
Грянула весна, вторая военная весна, стало светлее, теплее, вообще как-то лучше, — только у Пашки на душе невесело. На работе-то все ладно, и все забывается, а вот выйдешь с завода — и хоть волком вой. Хочется видеть Зойку, да и все тут. А она при встречах — никакого внимания. Думал Пашка, думал, как быть, и однажды сказал другу:
— Слушай, Валька! Познакомь меня с девчонкой, у которой станок рядом с Зойкиным стоит. Полненькая такая, рыжеватая.
— А-а, с Фаюшкой! Ну так ладно.
Как раз собирали заводской слет юных ударников — на нем Валька и познакомил друга с конопатенькой Фаюшкой. Правда, особенных разговоров тогда не получилось — Пашка готовился к выступлению. Перед этим мероприятием его спросил парторг цеха:
— Пал Иваныч, речь скажешь на слете? Звонили из парткома, просили узнать.
— Всегда пожалуйста!
Пашка и не сомневался ни секунды, что выступит с трибуны прекрасным образом: подумаешь, большое дело! Это ведь не пушку собирать. Перед слетом погладил одежду, начистил егерские ботинки-лыжи и отправился.
Но уже когда сидел в зале и слушал выступающих перед ним, почувствовал страх. Потом — панику. А идя по вызову на трибуну, и вовсе плохо ступал вдруг онемевшими ногами.
Трибуна была высока для него — только стриженая макушка, глаза да нос-пуговка высовывались из-за нее. Пашка встал, помотал головой, шумно выдохнул:
— Ф-фу!
Изо всей силы стукнул ладонью по наклонной досочке трибуны.
— Так сказать!
Покашлял, держась за кадык. Зачем-то поклонился.
— Выражаясь буквально! Эк-гм! Допустим, я на сборке. Собираем полковушечку. За это нам благодарность. Эк-гм! Это если хорошо. А если нет — то не очень. У меня папка на фронте. А Диму убили. Но все равно. Эк-гм! Мы с одной стороны, и с другой, конечно… Короче — «броня крепка и танки наши быстры!» Вот так! Спасибо за внимание. Так сказать.
— Ну и речу-угу ты закатил! — сказал Валька, когда он вернулся на место. — Прямо соловей-пташечка. Век бы тебя слушал!
— А что, а что? — завертелся Пашка.
— Не слушай его, Павлик, — стала успокаивать его конопатенькая Фаюшка. — Хорошо, хорошо все сказал.
Пашка оглянулся на Зою. Она хоть смотрела в его сторону, но столько презрения было у нее на лице! Пашка надулся, нахохлился. Даже грамота, врученная ему на слете, не исправила настроения.
«Погоди ты! — думал он. — Цыпа-дрипа!»
При первом выдавшемся случае он пришел к Фаюшке в цех, к ее станку. Отпросился на пятнадцать минут у мастера.
— Фай, Фаюш!
Она наклонила голову:
— Чего?
— Ой, Фаюш, я какую книжку недавно прочитал!
— Про что?
— Интересно. Там одна бедная девушка это… полюбила богатого человека. Он, кажется, князь был. Или граф.
