Она встала, осторожно, чтобы не опрокинуть табурет, и отвернулась, пока хорошенький лейтенантик с бесстрашной усмешкой и ямочками на щеках не увидел ее слез.
– Полковник! – не то с удивлением, не то с испугом позвал Рэндолл.
Вот и хорошо. Пусть поволнуется. Танака ушла, не ответив.
Проходя к дверям, она поймала свое отражение в зеркале. Красную топографическую карту щеки. Стянутую кожу под глазом, чуть отвисшее нижнее веко. Белый хребет шва, наложенного школьным медиком, после того как Джеймс Холден разнес ей лицо.
«Я уродина?» – спросил тихий голосок в голове.
Не ее голос. Слабый. Детский. Танака почти различила лицо за этим голосом: рыжие кудряшки, зеленые глаза, нос в веснушках. Девочка взглянула на нее, чуть не плача, и ее слова разбили Танаке сердце. Память, явственная, как живая: слышишь боль в голосе дочки и хочешь стереть эти мысли и убить мальчишку, который сделал ей больно. Сознавая, что ни того ни другого не сумеешь. Любовь, боль и беспомощность.
У Танаки не было дочери, и не знала она этой чертовой девчонки.
Она так стиснула зубы, что в ушах загудела кровь, и воспоминание вылиняло. Она тронула пальцем навернутый на запястье ладонник и сказала: «Запишите меня на прием в медицинский отдел».
* * *
– Какую указать причину обращения, сэр? – спросила девушка. Наверное, ей не было и тридцати. Темноволосая, круглолицая, кожа смугловатая, любезность профессиональная.
«У меня с головой неладно, – мысленно ответила Танака. – Корабль начал уходить к голландцам и вернулся, и то, что его спасло, меня сломало. Что-то не так с мозгами».
– Я была ранена. – Она резким движением указала на свою щеку. – В поле. И с тех пор не посещала медицинский центр. Хотела бы… проверить, как идет восстановление.
– Я сообщу капитану Ганьону, что вы следующая на прием, – сказала темноволосая.
Она еще на свет не родилась, когда Лакония стала самостоятельным государством. Она не знала мира без врат. Танака смотрела на нее как на представителя другого вида.
– Вы можете подождать в приемной.
– Спасибо, – сказала Танака.
Через двадцать минут ей осторожно щупали и мяли лицо. Капитан Ганьон был невысок и худ, блестящие седые волосы торчком стояли над головой. Танаке он напомнил какого-то персонажа детской передачи. Зато говорил он густым суровым басом, подходящим для священника или распорядителя похорон. И, слыша его голос, она каждый раз представляла, что ей выговаривает кукла-марионетка.
На стене мерцали ряды изображений. Несколько снимков ее щеки изнутри и снаружи. Скан челюсти и зуба. Еще один – кровеносных сосудов лица. На сканах она яснее, чем в зеркале, различала рваную линию между старой кожей и новой, нарастающей. Ей стало не по себе при мысли, что в ней, заменяя старую плоть, растет что-то новое.
– Да… – В рокочущем басе Ганьона звучало недовольство. Может быть, ею. – Повреждения значительные, но это поправимо.
Он махнул рукой на снимок ее челюсти. На гладкой белой поверхности выделялись неровные зубцы: сломанный зуб, заросшие трещины.
– И щека, – без вопроса проговорила Танака.
Ганьон отмел напоминание пренебрежительным взмахом ладони.
– Полевая медицина недурна. Не скажу, что вас плохо залатали. Но текстуру и тон не подогнали. Если этим не заняться, будете ходить со щекой вроде попки младенца. Зато с сосудами медик «Ястреба» прилично справился. Меня беспокоили возможные повреждения челюсти. При угрозе отмирания кости пришлось бы замещать все разом. Однако…
Он указал ей на снимки внутренней поверхности рта, словно она могла судить о состоянии своего здоровья.
Танака попробовала представить свое лицо с замещенной челюстной костью, представила, сколько пришлось бы ждать срастания, как бесформенно обвисли бы губы. У нее кожа на голове натянулась. Хоть этого унижения она избежала.
– Сколько по времени?
Кустистые брови Ганьона шевельнулись парой потревоженных гусениц.
– Это существенно?
– Возможно.
Он сложил руки на коленях – как у статуи мадонны.
– Возможно, лучше отложить до окончания вашего текущего задания, а потом уж начать, – сказал Ганьон, выразив голосом глубокую озабоченность ее судьбой.
