Рассказчик умолк. Молчали и слушатели. Заговорил молодой человек, красивый лицом, с умными и печальными глазами:
— А что от их смерти? Все осталось, как было! И рабы, и господа, и жестокость, и злоба, и несправедливость… Вот ты рассказал о них, а пройдет десять, двадцать, пусть сто лет, и о них все забудут, никто и не вспомнит. А про мальчика Критогната…, Разве я не понимаю, что ты сам придумал такой конец, чтобы не так болело сердце! А на самом деле его, верно, поймал какой-нибудь работорговец… Так и умер где-либо в эргастуле.
— Молод ты и немного понимаешь. — Из угла поднялся высокий изможденный старик и подошел к говорившему. — Они погибли и смертью своей учили. Придут другие… Я был в Афинах на одном празднике: юноши бегут и передают факел один другому. Ты думаешь, Критогнат никому не передал факела? Бывают поражения славнее побед. Он бросил зерно… Как тебе объяснить? Вот строят храм: один кладет кирпичи, его сменяет другой, третий… Они умрут, а здание остается, и душа строителей живет в нем. Имя Критогната забудут, дело его — нет.
Никий вскочил так стремительно, что на него обернулись, а хозяин харчевни торопливо подскочил к нему из боязни, что посетитель улизнет, не расплатившись. Никий сжал руку старика:
— Нет, не забудут! Поверь, не забудут! Пока у людей есть глаза, пока они будут людьми, их не забудут! — И, бросив несколько сестерций хозяину, он выбежал из харчевни, провожаемый изумленными взглядами и недоуменными восклицаниями.
Он не помнил, как вышел из Рима, где он шел. «Зерно, зерно… — твердил он. — Поражения, которые славнее побед… «Ты станешь художником и расскажешь о нас», — опять прозвучали у него в душе слова Евфимии. — Да, расскажу. Клянусь, расскажу!»
* * *
Гней Иртиола, видный помпейский гражданин, праздновал день своего рождения в новой загородной усадьбе. Гостей набралось много. Иртиолу хорошо знали в Риме. Он был любителем искусств и литературы и понимал в них толк. Среди гостей, которые ходили из комнаты в комнату, было немало людей, пользовавшихся в Риме широкой известностью. Все любовались штучными потолками, мозаикой в полах и необычайной фресковой росписью. Задумчивый пейзаж с одиноким пастухом и собакой (Никий рисовал Келтила всюду, где было можно); холм, поросший редкими деревьями, осенявшими маленький алтарь, к которому подходит хромая женщина с левкоями и розами в руках («Почему он сделал ее хромой?» — недоумевал Иртиола. — Да ведь это та самая, которая висит у него дома»). Ласточки, веселой стайкой кружившиеся над тихим озерком, возле которого сидит рослый мужчина, рыжеусый и взлохмаченный, с нахмуренным лбом и чудесной доброй-доброй улыбкой; маленький зайчишка, вставший на задние лапки и смело тянущий травинки из его рук, — все было сделано искусной и любящей рукой.
— Погодите, сейчас покажу вам фрески, над которыми он особенно много работал. Пойдем в таблин; в триклинии он отказался рисовать. «Не для пьяных глаз, говорит, и не для легкой болтовни». Так ничего я и не мог поделать с этим сумасбродом.
Таблин Иртиолы, вопреки обыкновению, был просторным и светлым: хозяин проводил здесь много времени за чтением. Гости вошли и долго стояли перед стеной, не произнося ни слова.
Сюжет — падение Икара — был им известен со школьной скамьи, но никто и никогда не изображал его подобным образом.
На горе поднимается замок прекрасной, невиданной архитектуры. Он еще не достроен, и у маленькой кучки строителей с инструментами в руках не хватает сил его докончить: повернувшись к равнине, расстилающейся у подножия горы, они машут рукой людям, которые внизу, кричат им, зовут к себе. Напрасно: на них никто не обращает внимания, никто их даже не замечает. Как дозваться их? И в стороне, поближе к замку, Икар прилаживает к плечам крылья. На летящего человека обратят внимание все: они услышат его, он укажет им дорогу к замку. Крылья могут отказать, не выдержат, ну так что ж?
Равнина под горой полна людей, стоявших группами и в одиночку, хмурых и усталых. Никто из них не хочет браться за работу. От усталости, от безнадежности? Тощие волы стоят посредине борозды, стоит и старик пахарь, равнодушно оглядывая поле; кузнец жестом отчаяния отбросил свой молот; косарь, злобно ощерившись, ломает о колено рукоятку косы; женщины в лохмотьях бредут по сжатому полю в поисках опавших и брошенных колосьев, но рассеянно смотрят вдаль; юноша дровосек бесцельно размахивает топором. Несколько пастухов в темных плащах вяло разговаривают друг с другом. Сероватый тон фрески словно впитал в себя печаль и тоску этих людей.
