Особенно удался Никию портрет Евфимии. Лицо молодой женщины не сияло ослепительной красотой и не поражало классической правильностью черт, но от него трудно было отвести глаза, и вскоре оно начинало казаться прекраснее самых красивых лиц. Матери мечтали, чтобы на нее были похожи жены их сыновей; старики вздыхали, что судьба не послала им такой дочери; мальчишкам хотелось иметь такую сестру; юношам — хоть раз встретить такую девушку. «С кого ты писал этот протрет? Где нашел оригинал?» — приставали к Никию друзья и знакомые. «Она мне приснилась», — неизменно отвечал художник, и ничего больше не могли у него добиться. Кроме этой странности, за ним числились еще две. Он, которого радостно принял бы у себя в доме любой помпейский декурион и магистрат, часами пропадал в харчевнях среди всякого сброда. Никию было хорошо среди этого «сброда»; он чувствовал себя среди них в родной семье, и эти простые люди — крестьяне, мастеровые — тоже считали его своим и родным. Он сидел с ними за одним столом, потягивал легкое кисловатое винцо, разговаривал со знакомыми и незнакомыми и рисовал, рисовал. В нищих хижинах его скромных друзей висели рисунки и портреты, за которые знатоки не пожалели бы тысяч. Вторая же странность заключалась в том, что время от времени он отправлялся в Рим и покупал на невольничьем рынке столько галлов, сколько мог по своим деньгам. Через несколько дней он отпускал их на волю, устраивал их отъезд на родину, провожал до границы и возвращался, только вполне уверившись в их полной безопасности. Ланисты боялись его «хуже лютого тигра», по их собственным словам; аукционист — комнаты его квартиры всегда были украшены работами Никия — неизвестно почему устраивал всегда так, что галлы неизменно оставались за Никием. «Если этот проклятый каменотес пришел, не подступайся к галлам: все равно уйдешь с носом», это стало правилом у содержателей гладиаторских школ. Возвращаясь из Рима, Никий всякий раз заезжал в Казин к своим друзьям. Бетула жил теперь не нуждаясь, и Никий неоднократно уговаривал его закрыть свою школу, но старый учитель упорно отказывался: «Конечно, конечно, я мог бы… ты мне столько присылаешь, мой мальчик… но не могу. И хотел бы, но не могу. Как не учить ребятишек! У меня теперь одни бедняки… от центурионовых сынков — да будут боги милостивы к тебе, мой мальчик! — я отказался, наотрез отказался. Тут появился молодой учитель… а бедняки — куда им посылать детвору? Нет, нет, дорогой, и не проси, не проси! Ты вот не можешь не рисовать… я не могу не учить!»
Как-то Никий задержался в Риме. Последнее время ему не давала покоя мысль о том, как рассказать о подвиге дорогих ему людей. Он хотел изобразить их вместе и не знал как. Делал набросок за наброском, лепил из глины — все было не так, ничто не удовлетворяло. И в Риме он остался в смутной надежде, что, может, тут, среди этой толкотни и шума, в непривычной обстановке, он набредет на то, чего никак не мог найти в тишине своего помпейского сада, где одни цветы сменялись другими, тихо плескался и журчал фонтан и лепестки роз с тихим шорохом осыпались на могилу Келтила.
Никий зашел в маленькую харчевню, подсел к общему столу, заказал вина и овощей и начал медленно есть, внимательно, по привычке художника, приглядываясь к лицам окружающих и небрежно ловя обрывки разговора. И вдруг он услышал имя Критогната. Еще не старый человек, несомненно ремесленник, скорее всего столяр, судя по его гибким, ловким пальцам и множеству шрамов на руках, передавал историю Критогната правдиво, без прикрас и преувеличений. Он вел свой рассказ спокойно и просто, так, как умеют вести его прирожденные рассказчики, подчеркивая что нужно звуком голоса, скупым жестом. Четверо человек, добровольно принявших смерть за друзей, встали из своих далеких могил, и от их появления в грязной, полутемной комнате вдруг стало светло и чисто. По угрюмым лицам слушателей нет-нет и катилась слеза. Никий до боли стиснул зубы, чтобы не разрыдаться. Рассказчик не забыл и о мальчике Критогната, о том, как он, маленький и одинокий, брел по Италии. И только конец собственной истории помог Никию успокоиться: оказывается, он наткнулся на скифского царя, тот его усыновил, и теперь мальчик Критогната царствует в далекой-далекой стране, где люди справедливы и не щелкают друг на друга зубами, как волки.
