- А когда тебе еще что-нибудь сказать можно?! Ты же никого не слышишь!.. Зачем, зачем ты мне это рассказал?? Будто ты меня... ты меня...
- Ну что ты! что ты... не плачь. Наоборот. Это скорее ты меня.
- Я тебе как вешалка. Ты обвисишься на мне - гладить не надо. Просохнешь, примешь форму, которой у тебя нет, заметь, по определению... И - снова затщеславишься как ни в чем не бывало. Ханжа!
- Да ты бы давно спился без моего ханжества!
- Вот спасибо. То-то мне никак не удается. Никак не могу спиться!..
- Да не лезь ты в бутылку...
- Неужто у тебя осталось?
- Я спросить тебя хотел...
- Ты? меня?.. У меня нету.
- Вот я и спрашиваю тебя, у которого нету... как совесть, как душу, не как раба... Ведь как раз на этот раз я хорошо написал?
- Ты! опять ты! все время ты! и снова ты!
- Мы... у нас получилось?
- Как тебе сказать... в целом неплохо.
- В целом... что ты понимаешь...
- Ты забыл, я только читать не умею. Чувствовать же мне приходится за обоих.
- Перераспределил роли?.. Ну как же ты не раб! Дай тебе волю, ты уже на шее!
- Вот видишь, опять ты меня попираешь...
- Ловок ты ловить меня... Ну, извини. Согласен. Сам знаю. Не "Мертвые души". Пусть горят. Живые, они дают больше жару...
- Да не бойся ты Гоголя! Там были славные страницы!..
- Правда? ты находишь?..
- Нахожу. Это мертвых жгут, как дрова; живые - сами горят. Это было лучшее из всего, что мы... что ты... Вот увидишь, это станет исторический пожар! Эта "Абхазия" - только спичка. Когда-нибудь ты скажешь: я видел, как все началось.
- Ты поджог?!
- А хоть бы и я...
- И это говоришь мне ты! Герострат сучий. Много чести... ты из одной лени кипятильник не вьщернул!
Я бросился спасать рукопись, но ОН схватил меня за руку. ОН всегда был сильнее меня.
От боли я присел и завыл.
- Тебе правда так дорога эта штука? - спросил ОН как бы с удивлением. Погоди...
Я же не успел удержать ЕГО. У меня просто сил не хватило.
Там ОН исчез, в дыму да в огне.
ОН был ловок, как обезьяна. Через секунду я увидел ЕГО на балконе третьего этажа. Было не разглядеть...
Но кому там было быть еще?
Дуло было нацелено мне прямо в лоб, и это как-то успокаивало. Потому что оно было слишком большое или потому что мы привыкли видеть его чаще в кино, чем в жизни. Странно было, что такая дура может еще и стрелять, а не только для устрашения. Автомат как-то опаснее, пистолет еще хуже, но всего противнее нож...
Но ножи и автоматы тоже были у солдат, покинувших свои БТР, чтобы размять ноги, перекурить, прислонившись к теплой августовской броне, и выражение их лиц было тоже не страшным как раз насчет автомата и тесака, которыми они и не собирались пользоваться, которые было лишь положено носить как значки и лычки, зато никакой веры, глядя на них, не оставалось, что они не стрельнут из пушки, когда им прикажут. Такова была положительность и предупредительность их интонаций и движений в контактах с гражданами, что веяло инструктажем не поддаваться на провокацию. Они хорошо исполняли первый приказ, значит, из пушки как раз могли тоже выстрелить. Публика свободно с ними беседовала, и из машины казалось, что они договариваются о чем-то на вечер, после... Мне нравились солдаты: не нервные, они ничего не имели против людей, в которых им прикажут стрелять.
Так думал ничего не смыслящий в этом я, сворачивая в объезд на набережную, чтобы перебраться на тот берег, и увязая в пробке. Я подолгу
рассматривал каждое встречное лицо, ибо кому-то почему-то надо было с тою же необходимостью перебраться на берег противоположный. И это было одно и то же лицо не только потому, что так немыслимо медленно продвигалась пробка, не только потому, что тот берег, что было видно через реку, был так же забит, как и этот, а потому, что каждый следующий встречный водитель хранил настолько то же выражение, что прямо удивительно, что их там так потрясло, так объединило... Одно их общее лицо было вот какое: не знаю, кто ты такой, что сейчас на меня пялишься, но ты меня не видел, и я тебя не видел, и как я отношусь к происходящему, за тех я или за этих, ты никогда не узнаешь и никому не докажешь... Только костяшки на руле белели, будто его сжимают сильнее обычного. Эта угрюмая бесстрастность, всеобщая номенклатурная замкнутость... вот что меня испугало. Ни одного выражения досады, возмущения, страха, отчаяния - все всё так давно знали назубок! Вот кто был солдат... Знай дыши выхлопными газами! Но ведь и ни одного выражения ликования... с тоской порадовался я. Ни одного!
