Двери дома Валентина Константиновича Житомирского, известного ученого и переводчика, на дочери которого, Маше, женат Илья, всегда были широко распахнуты для бывших зэков. Постепенно, после того как мы с Белкиным там появились, стали смолкать все разговоры вокруг, и был слышен только голос Белкина. Мои опасения, что в разговоре со мной Белкин сильно себя израсходовал, не подтвердились. Обстоятельно и спокойно он рассказывал о восстаниях на шахтах Воркуты, в которых сам принимал активное участие. Как потом скажет Илья Шмаин, это был исторический вечер, который запомнился многим.
Тем не менее, когда мы прощались с Белкиным, я никак не мог отделаться от ощущения, что по-настоящему все еще почти не знаю этого человека. Мы уже пожимали друг другу руки, когда я вдруг спросил его, как он теперь понимает наш тогдашний стремительный провал. Глаза его погасли, и он неожиданно ответил, что виной всему, возможно, стала его собственная неосторожность. Потом добавил, что всю правду об этом мы все равно никогда не узнаем. Однако самой правдоподобной ему кажется версия, которую высказывает Тарасов. И предложил мне встретиться с ним.
Выслушав мой рассказ о встрече с Белкиным, Борис с усмешкой предположил, что Белкин и Тарасов решили разделить
вину пополам. Белкин, следуя законам подполья, готов был пойти на убийство Вольтер, а Тарасов, узнав об этом, сильно испугался. Вот почему все так быстро и обрушилось. Я думал так же. Заодно отметили благородство Белкина, который брал под защиту друга.
Вообще же о событиях, которые привели нас в тюрьму и лагерь, мы с Борисом с годами говорили все меньше и меньше. Сколько-нибудь значительного упоминания о них не было даже в моих рассказах. Иногда Тарасов появлялся в Кунцеве. Встреч он больше не искал. Я догадывался, что каждую случайную встречу с нами Тарасов мучительно переживает.
Однажды мы обменялись с Тарасовым несколькими фразами. Он мягким своим голосом весьма дружелюбно спросил:
- Как дела, Изя?
- Нормально.
- А вот у меня... не очень.
- Ну, ничего, ничего, Шурик, все когда-нибудь образуется.
И невозможно было не заметить быстрой горестной тени, которая пробежала по его лицу.
После окончания института я много времени проводил в командировках. Борис проектировал электрические сети и оборудование, в том числе и на летательных аппаратах. Все свои летние отпуска Борис проводил в байдарочных походах, чаще всего в Карелии, откуда привозил ощущение, что еще один год прожит не напрасно. К несчастью, таких лет у него оставалось все меньше и меньше. Уже умирая, - а Борис знал, что умирает, он изо всех сил пытался помочь мне преодолеть один очень серьезный внутренний кризис, который в то время обрушился на меня.
В семидесятых годах мне вдруг показалось, что, несмотря ни на что, власть приобретает все более и более человеческое лицо. И что каждый, кто это понимает, просто обязан помочь этому лицу стать еще более человечным. К тому времени у меня как-то сами по себе накопились очень серьезные предложения к власти. Начинать надо было с ликвидации уравниловки. Сначала в строительстве, а потом и на всех производствах страны. В этом я был совершенно уверен.
Многие мои друзья по строительным площадкам вступали в партию и становились большими начальниками. Именно с их помощью я не только создал специальную лабораторию для решения управленческих задач, но и за очень короткий срок разработал новую систему оплаты труда, которую назвал урочно-премиальной.
Попытка, которую я тогда делал, была в чем-то сродни тем шагам Дэн Сяопина, когда он, не выходя за рамки общегосударственной идеологии, начинал делать экономику Китая осмысленной. Хотя, конечно же, сам масштаб моей деятельности был совершенно несопоставим с масштабом деятельности китайского вождя. Вместе с Валерием Михайловичем Серовым, который тогда был главным инженером треста, а впоследствии входил в правительства Рыжкова, Павлова, был вице-премьером в правительстве Черномырдина, мы опробовали новый метод оплаты труда, вначале в бригадах монтажников на строительстве КамАЗа, а затем - нынешнего Дома Правительства России. Когда же подошло время подводить итоги, я вдруг ясно осознал, что дело, которое так захватило меня, безнадежно. И тогда произошел срыв...
