И только много позже, вчитываясь в его настоящие стихи, я стал медленно прозревать. Все правда! Несмотря на весь кажущийся абсурд этой мысли - ведь он и на самом деле прошел по Северу веселым. Глаза его всегда светились, а губы улыбались. Он тогда любил Марлену Рахлину, был счастлив, когда получал от нее письма. Это были очень интеллигентные, умные девичьи письма. Отрывки из них, где не было ничего личного, а был острый взгляд на тогдашнюю жизнь, Борис с удовольствием читал своим немногим друзьям. Когда поток писем от Марлены Рахлиной неожиданно иссяк, Борис это событие пережил на удивление легко. Вскоре он снова был влюблен. Об этом мы узнали из его новых стихов:
И расскажут где-нибудь про Клаву
Лес и реки, горы и луга.
Клава была начальником спецчасти ОЛПа. Старший лейтенант. Борису часто приходилось работать в ее кабинете. В картотеке. Прежде Клава мало чем отличалась от лагерных офицеров. Материлась. Хотя не сильно. Чаще других с ее губ все же срывалось слово "малохольный".
Любовь Бориса ошеломила Клаву. Она затихла. Стала женственней. Даже красивой. Все чаще приходила в зону в гражданском платье. Когда летом 1951 года срок Бориса подошел к концу, Клава демобилизовалась, и они вместе уехали в Харьков. Что было потом - это совсем другая история. Но в том далеком 1951 году Чичибабин на Севере был не только веселым, но, может быть, даже и счастливым.
Потом каждый раз, когда Чичибабина спрашивали о лагере, он стеснительно отмалчивался. Никогда не хотел об этом говорить. Когда я во время единственной с ним встречи в Харькове шутливо вспомнил о том, как он читал зэкам стихи о советском паспорте, он вскинул руки и закричал: "Какой стыд! Какой позор!"
Лагерные воспоминания, видимо, тяготили Чичибабина всю жизнь. Они плохо совмещались с высоким духом его поэзии, особенно стихами последних лет. И я всегда буду горько сожалеть, что не сделал ни одной попытки освободить его от этого чувства. А ведь для этого достаточно было произнести всего-то несколько слов. Может, таких: "Боря, в тюрьме был сплошной мрак, и ты написал "Махорку". А в лагере - небо, солнце, облака... Душа твоя не успела привыкнуть к зоне. Ну и слава Богу!"
Увы, мудрость к нам приходит почему-то всегда с очень большим опозданием...
О каких-либо иных подробностях лагерной жизни в этой повести рассказывать нет смысла. Дух лагеря и те картины лагерной жизни, которые поразили меня больше всего, я, как мне кажется, достаточно подробно передал в своих рассказах о лагере.
Помимо всего того ужасного, что содержал в себе лагерь, было там и нечто такое, чем мы, зэки, весьма дорожили. Там, безусловно, существовало братство близких по духу людей. Мои лагерные друзья - к сожалению, их осталось совсем немного и теперь мне как братья.
Почти вся моя дальнейшая жизнь была связана со строительством. Иногда я ловил себя на мысли, что в суете строительных площадок вдруг начинаю ощущать едва уловимый дух лагерного братства.
К концу 1954 года мы с Борисом вернулись домой. Стали работать. Летом сдали экзамены и были приняты в Заочный Политехнический институт. Ждали возвращения Тарасова, все еще продолжая считать себя "мобилизованными". Однако смерть Сталина многое изменила в нашем сознании. Источник насилия неожиданно иссяк сам по себе. Поэтому мы ощущали себя вдвойне свободными. Никакой необходимости входить в новое подполье не было. Другое дело товарищи по организации. Очень хотелось узнать их. Услышать от них рассказы о том, как они жили все эти годы.
В 1956 году, сразу же после окончания XX съезда партии, освободили Тарасова. Для постоянного места жительства он выбрал Республику Абхазию. Когда он, на короткое время, появился в Кунцеве, мы с Борисом, испытывая радостное волнение, отправились к нему. В доме царило праздничное оживление. Постоянно приходили и уходили люди. Тарасов внешне изменился мало. Речь была столь же тиха и обстоятельна, как прежде. Наконец остались вчетвером. Пришла и Аня Заводова. Борис сказал, что было бы хорошо, если б перед отъездом на Кавказ Тарасов успел познакомить нас с кем-нибудь из наших. Тарасов смущенно пожал плечами: "Но, ребята..., неужели вы все еще в это верите?" Мы были потрясены. Борис тут же едко спросил: "Так ты что, обманывал нас, что ли?" Тарасов ответить не успел. В комнату вошли родственники. Между нами и Тарасовым возникла ужасная неловкость. Мы с Борисом ушли. По дороге долго молчали. Потом Борис воскликнул: "Ну и пусть! Я даже хочу быть фраером!" На что я спокойно ему заметил, что он, собственно, и есть фраер, но только теперь, ко всему прочему, еще и битый[7]. Борис захохотал. Я следом за ним. Хохотали долго, выворачивая себя наизнанку, еще не совсем понимая, что только теперь и началось наше запоздалое прощание со своей юностью.
