— Сашка! Ну, Сашка! — вздохнула Тоня.
Давайте закроем глаза, пофантазируем, как это было, и увидим что-нибудь, не подглядывая.
— Сашка!
— Уж теперь я не отпущу тебя.
Тоня и не вырывалась, как без сил.
Сашка дождался. Ну, а дальше? Хватит ли его характера, чтобы одолеть в себе труса и сказать? Хотя бы ей. Нет он все забыл. Какие это мелочи — кино, Ван Ваныч, Саенко, дядя Миша, рыба, когда Тоня в его руках. Вы понимаете? Я понимаю.
А прожекторы мели улицы, скользили по крышам и будили воробьев на деревьях. И деревья встряхивались, принимая электрическую панику за рассвет, и чирикали. У нас, в Аю, все деревья в воробьях, как в бубенчиках.
Сашка думал: вот она, Тоня.
Еще пять минут назад не понимал, только чувствовал ее плечи и губы, а теперь стал понимать, как проснувшийся понимает, что было сон, а что явь. Так вот это не сон. И тогда Сашка вспомнил все остальное — про Саенко, про вымпел и про чертову рыбу. Конечно, если бы всю жизнь можно было вот так пролежать с Тоней на сетях под черепицей, в чердачном покое, то не о чем было бы ему тревожиться. Но жизнь живется иначе, среди людей. И надо было раньше помнить о людях. Утром с ними. Днем с ними. Вечером с ними. Всю жизнь с людьми.
Эх, люди!
Сашка начал с проклятий. Он проклинал киношников, которые свалились на нашу голову, проклинал Горбова, которому захотелось покрасоваться на союзном экране, и даже Саенко проклинал. Не мог он сбросить вымпел в другом месте! Не мог не помешать Сашкиному счастью.
— А помнишь, когда ты маленькая была, у тебя были две косички, тоненькие… А теперь одна…
Сашка думал, а руки его опускались, они огладили, обмяли шею Тони, забрались под ее спину и остановились, замерли на пуговичках… Сегодня вечером Тоня вышла встречать сейнеры не в ватнике, как всегда, а в свитере и юбке с тремя крохотными пуговицами. Сашка расстегнул первую…. Тогда уж Тоня останется с ним, что бы ни случилось. Он взялся за вторую, но сердце оборвалось и полетело куда-то под горло, закрыв доступ хоть капле воздуха.
Тоня оттолкнула его и присела, а Сашка, как дурак, спросил:
— Ты моя соловушка?
— Нет.
— Весело, — сказал он.
Она молчала, закинув руку на его голову, и он слышал, как в самое ухо гулко бьется жилка на ее руке.
— Чуб у тебя хороший, — сказала Тоня, заворошив его волосы. — Ветер тебе волосы раскудрявил.
На улице взорвались голоса. Рыбаки с «Ястреба» хором звали:
— Са-ашка-а!
— Волнуются, — тихонечко сказала Тоня.
— Русские люди всегда волнуются. Любят это дело.
Она опять помолчала, усмехнулась чуть слышно:
— Чего сбежал-то?
А его вдруг охватила злоба. Из-за нее он сбежал, не захотел позориться. Только увидел ее среди девчат на причале, как понял — не сможет. Из-за нее одной. И молчал сейчас тоже из-за нее.
— Уходи.
— Хочешь, чтобы я ушла? — неверяще спросила она.
— Уходи, — повторил Сашка. — Не глухая.
Ему стыдно было самого себя. И того, что не сорвал с нее барахла. Не смог. И того, что теперь уж ни за что не скажет ей, почему он здесь.
— Я сейчас заору, где ты.
— Ударю, — сказал Сашка, и в голосе его была незряшная угроза.
— Ударь попробуй, — тихо засмеялась Тоня. — Ты теперь передовик! Тебе нельзя меня бить, — добавила она шутливым шепотом.
— Я тебя не ударю, правда, — сознался Сашка. — Ну иди!.. Катись!
— Да что случилось? — требовательно спросила Тоня. — От кого сбежал?
— Уходи, и все!
Она поправила косу, запрокинув руки и выставив вперед локти, у самой Сашкиной рожи. Встала, шаря рукой по балке.
— Ну и лежи тут!
Он и лежал. Лежал и думал, как хорошо, что не проболтался. Ведь это пустяк — то, что стряслось с ним. И он не виноват. Спровоцировали. И пройдет, забудется, перемелется — мука будет. Главное, держать язык за зубами. Не быть дураком. Больше-то ведь никогда он не заплутает. Найдет рыбу, сначала других позовет — нате, жрите.
Он лежал, пока ночь снова не стала ночью, не умолкли воробьи и люди. Последней он услышал фразу причального сторожа, проковылявшего мимо цеха среди других:
— Тоньки тоже нет… Спрятался где-то с Тонькой на радостях. И вся лотерея.
Шагов было много, но сторожу никто не ответил. Тогда Сашка выбрался из окна, уцепился за ветку дерева, поймал ногами другую. Подумал, что Тоня могла сорваться в темноте, и, испугавшись за нее поздним страхом, запоздалый холодок которого щекочет сильней обычного, спрыгнул.
