Раненый закашлялся, прижал руки к груди.
— Ты рад, что война идет к концу?
Я не отвечал, но подумал, что война ведь и в самом деле идет к концу. Я еще никогда не думал о конце. Все же за пределами нашего подвала война пока не кончалась, пальба стала еще неистовей.
Раненый смотрел на окно, и потому лицо его, напряженное и хмурое, было мне видно отчетливей. Я осторожно пошарил под картошкой, нащупал шершавую рукоятку.
Раненый сказал:
— Скоро всему конец. Больше это не может продолжаться. Но они стреляют и стреляют. Что только этот Гитлер с вами сделал! Эй, ты, почему вы ведете себя как сумасшедшие?
Мой страх исчез, и я спросил:
— А вы почему у русских? Вы же немец.
— Я всегда был с ними. Сердцем и умом. Только тебе этого не понять. Но скоро поймешь и ты. Я воюю за справедливость, а ты — против нее. Кто твой отец?
Я ответил с болью:
— Его уже нет. Погиб.
— Кем он был до войны?
— Слесарем.
— В этом городе?
— Да.
— Где он работал?
— На заводе Лемке.
Некоторое время он молчал. Затем сказал:
— Я тоже работал у Лемке. Давно уже. Они меня арестовали. Долгие годы держали в тюрьме. Я тоже слесарил. И опять хочу быть слесарем. Скоро буду.
Помнится, я поднялся, несмотря на боль. Мне казалось таким невероятным то, что этот в русской форме работал у Лемке! Значит, ой проходил через те же ворота, что и мой отец. И город он, должно быть, знал так же хорошо, как я. Стало быть, он здесь ориентируется, он ведет русских. Все же он кое-что, наверно, забыл — ведь он так давно здесь не был.
— Куда тебя стукнуло? — спросил раненый.
— В бедро.
— Сквозное?
— Не знаю. Понятия не имею.
— Болит?
— Да, да, — ответил я. Меня вдруг обуял страх, панический страх. — Я могу здесь загнуться! От потери крови! От столбняка! — кричал я.
— Спокойно, — сказал тот у стены. — Успокойся. Они скоро придут за нами. Пока еще слишком жарко. Но они про нас не забудут. Андрей меня не забудет.
«А меня твой Андрей забудет, — подумал я. — Или прикончит. Я враг».
Снова нащупал я пистолет. Раненый больше не направлял ствол своего автомата прямо на меня — он закурил сигарету, сделал несколько затяжек, и на него напал кашель. Он корчился от боли.
— Вам же нельзя курить, с вашим ранением, — сказал я.
Он бросил сигарету, глянул на меня.
— Ты, конечно, прав. Но мне уже ничто не поможет, — произнес он с трудом.
А я подумал: что мне за дело до него? Пускай себе. Скапутится от своей сигареты или захлебнется кровью, если у него прострелено легкое.
Вдруг я почувствовал озноб — меня бросало то в жар, то в холод. К тому же прибавился страх умереть в этой дыре, ибо снаружи все еще шла дикая пальба.
Раненый спросил:
— Ты когда-нибудь задумывался над тем, как оно будет, когда перестанут стрелять? Конечно, тебе необходимо выбраться отсюда. Дома тебе надо быть.
Я молчал, сжимая в руке пистолет.
Раненый поднялся, нагнулся вперед.
— Ты же дрожишь. Черт возьми, когда они перестанут сопротивляться! Нас бы давно уже тут не было, лежали б себе на белых госпитальных койках. На, выпей!
Он с трудом подполз ближе, протянул мне флягу. Я жадно пил горький чай.
— А вот еще, — сказал раненый.
Впервые в жизни я выпил водки. Слезы потекли из глаз, но почувствовал я себя лучше.
Теперь он сидел на корточках передо мной, тяжело дышал. Лицо его было совсем близко. Он показался мне старым. А может, усталость и щетина так состарили его?
Мне кажется, он улыбался. Автомат остался у стены, теперь ему не дотянуться.
— Что же вы будете делать, когда все это кончится? — спросил я и удивился себе. Пальцы мои еще касались пистолета. Оставалось только поднять его и выстрелить.
— Когда я все преодолею, — медленно произнес немец в русской форме, — мне работы хватит. Нам надо начинать все с самого начала. Это будет довольно трудно. Ты же видишь, что творится. Полная разруха! А начинать придется с такими, как ты. Это, пожалуй, будет трудней всего. Но вы очень молоды, это обнадеживает. Вот так-то.
Я слушал и думал: что если я сейчас выстрелю? Тогда конец его мечтам.
Он посмотрел на меня и сказал:
— У меня тоже есть сын, ровесник тебе.
— Где же он? — удивился я.
— Не знаю, — глухо ответил он. — Наверно, тоже торчит в какой-нибудь дыре. А может, его уже и в живых нет.
