Наконец самолет оторвался от земли, сразу успокоился и загудел ровно и удовлетворенно. Нет, все-таки Ожгибесову, как и всегда, можно доверять.
— Этот летчик, Саша, просто милый мальчик, — немного напрягая голос, проговорила Таисия Никитична.
Девушка недоверчиво взглянула на нее:
— Мальчик? Не сказала бы.
— Он моложе меня.
— Это ничего не значит. Видела, как вы целовались.
Девушка перестала сердиться, даже подмигнула.
— Нет. Это я его поцеловала, — внесла ясность Таисия Никитична. — Он хороший парень и давно влюблен в меня. Еще до войны. А у меня муж и сын.
— Ничего это все сейчас не значит, — с отчаянным оживлением повторила девушка. — И никому не надо… Сдерживать свои порывы — зачем? Никому не надо, и никто не осудит.
Она так настаивала на своем, что пришлось рассказать всю небогатую событиями историю Сашиной любви. На высоте две тысячи метров и при скорости триста километров в час этот рассказ не мог занять много времени.
— Мы с ним не встречались больше с самого начала войны… Это что? Линия фронта?
Девушка ответила!
— Тут везде фронт.
По тому, как она держалась и как говорила, и по ладно пригнанной одежде было видно, что воюет она не в первый день и обо всем у нее есть свое прочное мнение. Рассказ Таисии Никитичны не очень-то ее взволновал и ничего ей не объяснил.
— Нам все должно проститься, если живы вернемся. Все, что сам себе простишь, то и все должны простить.
— А если не останемся живы?
— Тогда скажут: погибли как герои. А у героев какие же грехи? У героев только подвиги…
Она помолчала, вспомнив что-то нелегкое, и медленно договорила:
— И мы простим все тем, которые в тылу. Я в Ленинграде три дня жила, аппаратуру получала. Насмотрелась всего. Вот фашистам проклятым ничего не простим. Я злобы набралась на всю жизнь. Ни одному фашисту не должно быть прощения.
Она не считала себя очень уж молодой: на третьем курсе филфака училась. Зовут Валя, Валентина Косых. Коренная уральская фамилия. На фронте с сорок второго. Радистка. Переводчица.
— Вы говорите по-немецки?
— Учила в институте. Немцы меня сразу понимают, а я их. У нас тут разговоры простые и короткие…
— Я тоже учила немецкий, да все, наверное, перезабыла. Вот с вами и попрактикуюсь.
Оказалось, что Валя специальностью своей недовольна. Мечтала стать снайпером, в тайге выросла, стрелять умеет, и неплохо, но подвело зрение. Предложили в медсестры или в связь. Согласилась. А что делать? Конечно, от радиосвязи иногда вся жизнь отряда зависит, но лично ей не го нужно. Не для того стремилась на фронт. И Бакшин это понимает, идет навстречу. Тем более, что есть второй радист. В самый раз такому рацию таскать и сидеть в укрытии. Нет, он парень ничего, у Бакшина плохие не задерживаются. Фамилия его Гусиков. А как звать, не знаю, и, кажется, никто не знает. Гусиков — и все. Нет, он ничего, только чересчур себя переоценивает, как будто это очень уж важно, чтобы он невредим остался.
— По-моему, это для каждого важно.
— Жизнь человеку дана, чтобы жить. А как? Это каждый по-своему понимает. Наш Батя говорит, что жизнь человека имеет значение только в коллективе и для коллектива.
— Ну, это уж общие слова.
— Не знаете нашего Батю. У него нет общих слов. У него все слова от глубокого убеждения. Он говорит только то, во что верит. А уж он-то убежден, что его собственная жизнь имеет значение, только если она необходима для общего дела.
— А вы-то сами как думаете?
— В общем так же. Нет, проще даже. Умирать сейчас или через двадцать лет — какая разница? Наверное, вы думаете, что я авантюристка?
— Нет, — резко ответила Таисия Никитична, — это не авантюра и, по-моему, не героизм. Так думать — просто отчаяние, когда уж ничего не останется. Край.
— По краю ходим, — отозвалась девушка из темноты.
— Надо думать о победе, а не о смерти.
— Победа и смерть — это рядом. Ох, чтоб тебя!..
Словно ударившись о какое-то невидимое препятствие, самолет резко провалился. Несколько бесконечных мгновений продолжалось это тошнотворное падение, и снова ровное гудение и не ощутимый в темноте полет.
— Воздушная яма, — сказала Таисия Никитична и услыхала спокойный и чуть возбужденный голос:
