— Не сердитесь на меня! — наклонясь вперед и все так же стоя на цыпочках и руками держась за стол, сказала Юли. — Я была глупа… мелка… простите меня! Я не чувствовала в себе довольно сил, чтобы не… чтобы не бояться вас. И потому не смела принимать от вас… Но если вы хотите…
— Что? — спросил профессор.
Юли опять покраснела, опустила глаза.
— Если хотите, то уж купите мне теперь…
— Почему ты передумала? — спросил профессор.
Юли ответила не сразу. Она опустилась на всю ступню, оторвалась от стола с застывшим вдруг взглядом. Ее стыдливое смущение было так очевидно, что и профессор опустил голову, как будто оказался непрошеным свидетелем чужой, самой задушевной и самой глубокой тайны.
— Потому что однажды вы сказали, — прошептала Юли, — что будете беречь меня, как зеницу ока. И отныне я доверяюсь вам…
— Вовремя же, — проворчал профессор.
Но от волнения Юли слышала только себя.
— Не сердитесь, — тем же шепотом сказала она. — Я все исправлю. Вы мне тоже доверьтесь. Я вас очень…
Ее глаза наполнились слезами, она не смогла договорить, но профессор понял ее и так. Много раз слышал он эти слова, звучавшие из разных глубин сердца, страстно, мягко, ожесточенно, даже с ненавистью или с адским чувственным надломом в голосе, но никогда еще, казалось ему, не произносились они так стыдливо и гордо. Он окинул девушку взглядом: она была в черном с ног до головы. Она была так прекрасна, как только может быть прекрасна чужая истина.
— Ладно, не продолжай, — проворчал он. — Сядь!
Так как единственный стул у стола был завален книгами, Юли села на зеленый репсовый диван. Край юбки лег на ржавое пятно, напоминавшее формой куст, она инстинктивно, легким движением подобрала ее. — Я была нечестна с вами, — сказала Юли, опустив глаза на ржавое пятно.
— Говорю же, не продолжай, — буркнул профессор. — Да и как это, черт возьми, ты была нечестна со мной!
— Я лгала вам, — сказала Юли.
— Лгала? — не веря своим ушам, переспросил профессор. — Но в чем?
— Если бы я могла вам это сказать, то и не лгала бы… Но я не могу сказать.
Целый год была она его любовницей, но сейчас выглядела такой девственно незнакомой, что профессор смотрел на нее с изумлением. Он знал, что не в силах ни сохранить ей верность, ни изменять и у него нет иного выбора, как расстаться по возможности скорее, пока не доломал окончательно эту молодую душу; два дня напролет после возвращения из Палошфа он размышлял только об этом, в нервном раздражении не мог ни работать, ни читать. А сейчас вдруг испугался: ему стало страшно, что и уйти от нее он тоже не сможет. Ее чистота — то, что до сих пор менее всего привлекало профессора в женщинах, — сейчас неожиданно его поработила. Она — лгала?.. В чем, как могла она лгать, думал он, иронически улыбаясь. Чтобы у меня не осталось и этого преимущества? Захотела и последнего лишить меня своим признанием? Связать по рукам и ногам, полностью и без остатка мне отдаваясь? Он смотрел на сидевшую на диване незнакомку — обманщицу-девушку с опущенной головой — и знал, что со всеми вообразимыми своими прегрешениями она неизмеримо выше его, и проклял ту минуту, когда с ней встретился.
— Так вы теперь купите мне зимнее пальто? — спросила Юли и улыбнулась ему. — А я еще и платье попросить хочу.
— Словом, передумала? — мрачно сказал профессор. — Передумала? Почему бы тебе и в других случаях было не передумывать?
— В каких? — спросила Юли.
— Чаще, — сказал профессор. — Чаще.
— О чем вы? — спросила она.
— Чаще, — повторил профессор упрямо. — Чаще! Не только по необходимости!
Девушка молча смотрела перед собой.
— Вам хотелось бы, чтобы я была капризнее? — немного позже спросила она.
— Вот именно, — подтвердил профессор. — Даже мне во вред. Капризней, женственней, естественней. И врать больше!
Юли рассмеялась. — Зачем?
— Потому что другие тоже врут!.. Чтоб не быть такой беззащитной!
— Беззащитной? — смеялась Юли. — Перед кем?
— Даже передо мной… Мало тебе, что я мужчина, что я богат, что я мировая знаменитость, так еще чтоб ты и не обманула меня никогда?!
Юли украдкой взглянула из-под густых ресниц на профессора, на его массивный, вздымающийся над столом торс, на плотную шею, на огромную, словно взвешивающую самое себя голову, и сердце обдало вдруг такой сладкой любовной жалостью, как будто она слышала невинную похвальбу больного ребенка, которого ей должно вылечить, выпестовать долгим и упорным, умным уходом, прячущимся под уступчивостью, чтобы он встал наконец на ноги и заговорил как надо.
