— Что такое человек, Мейлах?
— Ничего, Хаим-Мойше, так, попытка или случайность.
— Ну а человеческие страдания?
— Примерно то же самое, Хаим-Мойше.
— А кто же тогда вечен?
— Вечен я, мертвый Мейлах.
— После смерти ты стал слишком самоуверенным, Мейлах…
Он ускорил шаг.
Хаим-Мойше вернулся в лес, отыскал на половине Ицхока-Бера перо и чернильницу и записал все, что за последние часы пришло ему в голову.
Он быстро думал и быстро писал. Но чем больше писал, тем хуже становилось настроение, тем меньше оставалось уверенности в том, что все, что он делает, имеет хоть какое-то значение. Он перечитал написанное и остался недоволен. Воодушевление испарилось. Но если так, зря он приехал сюда, в Ракитное. Глупо это… Глупо… В отчаянии он мерял шагами комнату: кто же был Мейлах на самом деле? Тихий божок маленького местечка, он вскружил головы здешним девушкам, и Хава Пойзнер зажгла у него в комнате лампу на второй день после его смерти; ему, Хаиму-Мойше, она лампы не зажжет…
После этого он всю ночь не мог уснуть, глупые мысли не давали покоя. Вспоминал Хаву Пойзнер, вызывающий умный взгляд ее огромных, чуть навыкате глаз, стройную, гибкую фигуру, ее письмо с кусочком китового уса, найденное в кошельке Мейлаха. Почему она всегда улыбается, когда он, Хаим-Мойше, проходит мимо? Почему смотрит на него издали с такой насмешкой в глазах, будто хочет сказать: «А ведь он приехал из-за меня, друг Мейлаха Хаим-Мойше, из-за кого же еще? Так почему он не подойдет и не скажет об этом прямо?..»
Вдруг он вспомнил пустую зеленую площадь на окраине и Ханку Любер, которая покинула его там, обиженная, бледная и взволнованная. Сразу почувствовав себя виноватым, начал ворочаться с боку на бок: «Тьфу! Восемнадцать чертей тебе!»
И тут же поймал себя на мысли, что так ругался его отец. Ну не карикатура ли, что он ругается точно так же, и даже его последняя мысль не нова — он уже не раз думал, что каждый человек всего лишь карикатура на своего отца.
На рассвете он лежал в полудреме, убежденный, что все, о чем он размышлял всю жизнь, гроша ломаного не стоит, что он, Хаим-Мойше, пустое место, что напрасно он мечется. Вот зачем, например, он приехал в Ракитное? Дело, ради которого он приехал, он мог легко осуществить и в большом городе, где живет. А по сути… По сути, кому это интересно, ну, появится в Ракитном, на окраине кладбища, рядом с могилой Мейлаха еще одна, свежая…
Он заснул. Перед ним сидел Мейлах, держал на ладони кусочек китового уса и улыбался с таким видом, словно хотел сказать: «Это, Хаим-Мойше, все, что мне досталось от любимой женщины».
Внезапно Мейлах исчез. А возле Хаима-Мойше кружились Хавы Пойзнер — не одна, а сразу несколько. Они поглядывали друг на друга и пели высокими, сильными голосами, и его тянуло к ним, ко всем вместе.
Он проспал часа три, не больше. И все же поднялся утром веселый, полный сил, будто половину груза сбросил с души. Вдруг захотелось вернуться к неоконченным записям, оставленным вчера на столе, и сердце радостно забилось:
— А кто вечен?
— Вечен я, мертвый Мейлах…
Умываясь в комнате перед зеркалом, он заметил, что щеки у него ввалились, лицо похудело. Глаза горели, хотелось скорее вернуться к недописанным строчкам. Теперь все готово: в этот тихий летний день, когда над головой простирается чистое голубое небо, Хава Пойзнер больше не была одна; их было много, много, и у каждой был такой маленький божок, они прижимали его к сердцу, каждая своего божка, они доставали его и укладывали спать. «Баю-бай», — качали они своих божков, напевая высокими, сильными голосами. Они спали, эти божки, но у одного блуждала на бледном, ясном лице смущенная улыбка: улыбка Мейлаха…
В три часа пополудни он вышел из комнаты. Лицо так пылало, что пришлось умыться холодной водой. Он был весел и спокоен. Поболтал, посмеялся с женой Ицхока-Бера, надел новый костюм и в одиночестве отправился в город.
Хаим-Мойше шел по тропинке, скрытой в высокой зеленой траве. Ракитное было как на ладони. Шпили двух монастырей и купол синагоги возвышались над крышами прочих городских построек, дрожали в дымке, пронизанной лучами летнего солнца. Издали местечко выглядело точь-в-точь как в его детском сне: Хаим-Мойше смотрел, не отрываясь, и робкие тени его детства сплетались вокруг его души. Он вспомнил, что когда-то здесь, в этом городе, он был очень религиозен. Сердце тут же забилось быстрее, и мозг опьянила внезапная мысль: «Старый врун, его детский молитвенник, валяется, наверно, на чердаке синагоги среди других книг с пожелтевшими страницами». Он будто отомстил этому старому, толстому вруну.
