Нетрудно оказалось догадаться, что эта острая эпиграмма — ловкая проделка.
Да, они не переменились, друзья, подумал Алексей Перовский, так же горазды на розыгрыши и шутки, как в юные годы в Москве. В ту пору и он слыл насмешником отменным — готов был высмеивать кого и что ни попало. Однажды пришёл к ректору Московского университета и председателю Общества любителей российской словесности[10] Антонскому и с самым серьёзным видом вручил стихи:
Абдул-визирь
На лбу пузырь
Свой холит и лелеет...
А Бонапарт
С колодой карт
В Россию поспешает...
А в море кит
На них глядит
И в ноздрях ковыряет...
«Трижды Антон», как звали студенты ректора, поскольку он был Антон Антонович Прокопович-Антонский, старался объяснить молодому поэту, что на листке — чушь, чепуха, чтобы именоваться произведением изящной словесности. Но Перовский настаивал на том, чтобы прочесть своё сочинение на первом же заседании общества.
Ректору посмеяться бы или, наконец, выставить назойливого проказника, но он, должно быть, целых полчаса продолжал смущаться, краснеть и запинаться. Видно, не в последнюю очередь его испугало соображение — как бы не вызвать гнева самого министра просвещения: ведь министр не просто высокий покровитель Перовского, а лицо ему кровно близкое...
Но то — студенческие проделки. А что означает нынешнее шутейство?
Вяземский прочёл ещё несколько стихотворений-эпиграмм — как он выразился, целый «поэтический венок Шутовскому за многие его подвиги».
Перовский понял, что высмеивался известный драматург и театральный деятель Шаховской Александр Александрович. Но за что?
Уваров[11] сидел рядом, объяснил:
— Прошедшей осенью на театре давали комедию этого драмодела «Урок кокеткам, или Липецкие воды». И вот представь: является на сцену какой-то шут по имени Фиалкин и что-то лепечет насчёт баллад, гробов и привидений. Ну, публика не дура: да это же высмеивается наш первый и славный поэт Жуковский Василий Андреевич! Тут мы и решили дать бой и Шаховскому, и всей «Беседе любителей русского слова»[12], которая вместе с этим комедиографом составляет супротив нас целый лагерь.
Вяземский — разгорячённый, раскрасневшийся — подхватил:
— Вот он, Жуковский, был против, заскромничал: а стоит ли? Так ведь?
Застенчивая улыбка появилась на лице Василия Андреевича:
— Боже упаси, не делайте из меня идола. Разве только во мне дело?
— Вот тут ты прав! — подхватил Вяземский и оборотился от Жуковского к Перовскому: — Поначалу стрелы наших супротивников летели в сторону Карамзина: и слог у того не тот, и вместо древних славянских какие-то заморские слова употребляет. Наступление начал первым адмирал Шишков — ты, Алексей, помнишь. А затем пошло-поехало — целый сонм «очистителей русской словесности» против нас, карамзинистов. Я и скажи тогда: поглядите, други, на членов «Беседы» — как лошади, всегда в одной конюшне, по чести, даже завидно, на них глядя. Когда же мы заживём по-братски: и душа в душу и рука в руку? Тогда-то и объединились в пику «Беседе» в своё общество, на заседании коего ты и присутствуешь, мил друг.
Сергий Уваров откинулся на спинку кресла — лицо значительное, с глубоко посаженными глазами.
— А я, представь, предложил наречь общество наше именем «Арзамаса».
Что-то, видимо, хотел вставить Жуковский — подался вперёд, слегка улыбаясь, — но его опередил Тургенев Александр:
— Название скорее пошло от Блудова[13], если быть точным... Блудов как-то застрял на почтовой станции в городке Арзамасе, и там, коротая ночь, пришла ему на ум сатира против членов «Беседы». Ну а назваться «арзамасцами» после прочтения блудовской эпиграммы, это верно, предложил Сергий...
Оказалось, сегодня собрались не все члены «Арзамаса». Их куда больше. Зачислены в общество и проявляют отменное служение общему делу поэты Батюшков и Пушкин Василий Львович, генерал Михаил Орлов, Денис Давыдов, Никита Муравьёв... Так что если все соберутся — то-то будет!
А колпак на голове председателя — это, знать, атрибут ритуала? Конечно! А ещё подаётся на собраниях жареный гусь, обязательно арзамасский!
Как раз приглашают к столу — вот он, румяный, обложенный яблоками, — пальчики оближешь.
