Алексей не однажды за свою службу в Саксонии наезжал в австрийскую столицу и всякий раз был принимаем радушно, по-родственному Андреем Кирилловичем. И всю минувшую зиму он вместе с Репниным и его семейством провёл у графа. Впрочем, уже у светлейшего князя — этим титулом император Александр вознаградил Андрея Кирилловича Разумовского за его многолетнюю службу и деятельное участие в Венском конгрессе держав-победительниц.
В те дни, вспоминал сейчас Алексей, дворец «эрцгерцога Андреаса» оказался действительно в центре внимания всей Вены. Двери его и днём и ночью были распахнуты настежь, из окон лилась музыка, экипажи занимали всю улицу, которая вместе с прилегающим к ней мостом носила имя Андрея Кирилловича. И мост, и улица были построены на его деньги.
Впрочем, русский вельможа был известен в австрийской столице не только как баснословный богач, но и как отлично разбирающийся в искусствах меценат. Собранная им картинная галерея считалась чуть ли не лучшей в Европе, в его гостиных играли самые знаменитые музыканты. Он гордился своей дружбой с Бетховеном, и гениальный композитор посвятил русскому графу две своих симфонии.
Какая гроза разражалась над головой Андрея Разумовского, как горька и несправедлива была немилость, но ничто не могло сломить его независимую, ни перед кем не заискивающую натуру. В итоге не забвение, а признание и любовь стали ему наградой.
Правильна говаривал когда-то отец, президент академии и гетман Малороссии, один из самых могущественных и влиятельнейших людей при дворе[8]: «Знай наших!»
Но будет, будет об этом! Лучше вспомнить что-нибудь эдакое, с закавыкой.
Не скрывая удовлетворения, переспросил Алексея: то правда ли, что в доме у брата Андрея, когда бал или какой-либо иной раут, одних свечей сгорает на двадцать тысяч?
То-то, не во всяком королевском, а то и царском дворце такой размах!
Однако пустое и это — вдруг оборвал себя. Надо жить не ради утех тебя окружающих, не для молвы людской, хотя и приятной, а для праздника собственной души. А она, душа, с годами всё более бежит всяческой суеты. Да и гордость врождённая велит не растрачивать сокровищ ума и сердца.
— Намерился просить отставки, — сказал как о давно решённом.
От неожиданности Алексей переспросил:
— Это как же? Право, в ваши годы и с вашими ещё силами...
— Уговорить намерен? Полагаешь, что теперь твой черёд определять мою судьбу? — Жёсткость вновь собралась в лице, да тут же отступила. — Ныне тебе мешать не стану. Определишься, куда надумаешь. Об одном лишь хочу желать — чтобы был рядом.
— И не упирайся, ты даже представить себе не можешь, какой сюрприз ожидает тебя в моём доме, — Уваров держал Алексея под локоть и настойчиво подталкивал к экипажу.
На Карповке, когда приехали и вошли в гостиную, глазам не поверил: Жуковский, Вяземский, Александр и Николай Тургеневы собственными персонами!
— Батюшки! Да это настоящее чудо!
И они — гурьбой, тоже обрадованно — бросились навстречу:
— Перовский! Какими судьбами? Прямо из Германии? Ну наконец-то. Нашего полку, как говорится, прибыло.
Слово за слово — и не успокоиться до утра, если б не Уваров на правах хозяина:
— Господа, господа! Пора начинать заседание нашего «Арзамаса»[9]. Кого облечём правами председателя?
— Конечно, нашего милого князя, — предложил Александр Тургенев. — Пётр Андреевич нынче из Белокаменной — так что прямо с корабля па бал.
— Спору нет, Вяземского, — поддержал Жуковский. — Он грозился ещё в письме ко мне новые стихи привезти, вот и послушаем.
Вяземский встал с кресла — песочного цвета чуб дыбом, нос насмешливо вздёрнут. А тут ещё надвинул на голову откуда-то взявшийся пёстрый колпак — ну чистый петух, изготовившийся к бою.
Оглядел всех из-под очков — и грянул:
В комедиях, сатирах Шутовского
Находим мы весёлость словаря,
Затейливость месяцеслова
И соль и едкость букваря.
Напрасно, Шутовской, ты отдыха не знаешь.
За неудачами от неудач спешишь;
Комедией друзей ты плакать заставляешь,
Трагедией ты зрителя смешишь.
Не успел закончить чтение Вяземский, грянули рукоплескания, возгласы одобрения и дружный смех.
