Иногда два-три раза в ночь скрипела и его дверь. Нейче водили на очную ставку. То с Ерко, то с Тонином, Павлеком или Филиппом, и он должен был повторять то, в чем уже признался. Это было самое страшное. Он трясся как тростинка на ветру, глаза молили о прощении. Ребята были избиты так, что едва держались на ногах. В их взглядах он читал удивление, угрозу, презрение. Его показания заставили их признаться. Всех, кроме Ерко. Ерко настолько измучили допросами и истязаниями, что он еле-еле волочил ноги, от него осталась одна тень.
Признанием «черных братьев», подтвердивших показания Нейче, закончилась лишь первая часть следствия, тут же началась вторая, а с ней и новые муки. Паппагалло, произведенный тем временем в комиссары, не верил, что ребята действовали самостоятельно. Он считал их обычными уличными сорванцами, сорванцам же пристало играть в индейцев и разбойников, а не в заговорщиков. Он хотел во что бы то ни стало докопаться, кто их подбил на это дело, кто снабжал их деньгами и руководил ими. Ему чудился за всем этим большой заговор, представляющий серьезную опасность для государства. И он весь горел от нетерпения и жажды деятельности.
Однако ни от одного из мальчиков нельзя было добиться показания на этот счет; даже из такого зайца, как Нейче, не удавалось ничего вытрясти… Не помогали ни посулы, ни угрозы. Напрасно размахивал своей тростью Бастон, верой и правдой служа отечеству. Каждый удар вызывал у Нейче лишь потоки слез.
— Говори, кто вас научил? — нашептывал ему на ухо Паппагалло. — Кто давал вам деньги? Будешь говорить?
— Да, да!
Трость замирала.
— Ну, говори же! Кто?
Нейче стоял перед комиссаром в полной растерянности, не зная, что сказать, что сделать. Кто научил? Никто! Но ему не верили. Назвать тетю? Или толстого пекаря на углу улицы, куда он ходил за булками? Или отца Тонина? Хозяйку Павлека госпожу Нину? Он мало кого знал в городе. Назвать кого придется, лишь бы освободиться, нельзя, это было бы ложью. И все равно это обратилось бы против него. Выхода не было…
Его снова отводили в камеру, и через минуту до него доносились крики Тонина…
Больше, чем на трость Бастона, Паппагалло рассчитывал на голод и жажду. «Черные братья» с первого дня заключения не получали ни крошки хлеба, ни капли воды. Постепенно желудок привык к отсутствию пищи и затих. Мальчики вконец ослабли, колени тряслись, голова кружилась. Но тяжелее голода, хуже любых побоев была жажда. Пересохшее горло, казалось, заполнял песок, язык прилипал к нёбу. Они не могли думать ни о чем, кроме воды. Во сне им виделась вода, широкой журчащей струей льющаяся мимо рта. Они вертели головой, пытаясь поймать языком хоть каплю. Они испытывали одно желание — напиться досыта, а там хоть и умереть…
На четвертый или пятый день им дали соленую рыбу. Прекрасная еда, если ее есть чем запить. Нейче жадно вонзил зубы в розоватое мясо. Утолив первый голод, он решил, что жажда несколько ослабла. Но это продолжалось мгновение. Тут же он почувствовал, что жажда стала еще сильнее, чем прежде, она жгла все нутро огнем и мутила разум.
Спотыкаясь, он доплелся до двери и забарабанил по ней кулаками.
— Воды! — глухо и хрипло вырвалось из его горла. — Воды! Воды!
Он окончательно изнемог, ноги больше не держали его. Язык распух; ему казалось, что он сейчас умрет. Нейче упал на доски, зарылся лицом в ладони, дергался всем телом и стонал.
— Воды, воды, воды! — твердил он одно слово. В конце концов язык перестал ему повиноваться, и слышался лишь невнятный стон.
В коридоре заскрипели двери. «Черных братьев» снова попели на допрос, но теперь не было слышно ни ударов трости, ни криков. Стояла грозная тишина.
Пришли и за Нейче. Голова кружилась отчаянно, ноги не слушались. Чтобы не упасть, он держался руками за стены. Губы его все время тихо повторяли: «Воды, воды…»
На этот раз в камере пыток кое-что изменилось. За столом сидел пожилой, седовласый господин с гладко выбритым, неподвижным лицом и прищуренным левым глазом. Он смерил Нейче холодным взглядом. Рядом с незнакомым господином сидел Паппагалло, выражение лица его было мягче, чем обычно. Бастон расположился у стены, без трости, руки он держал за спиной. На краю стола стояла кружка с молоком, на нее Нейче и уставился жадным взглядом.
