— Он немного нервничает, — сказала тетя Вилинка, накладывая Лазарю добавки, ибо он, несмотря на все громы и молнии, уже слопал свою порцию. — Не обращайте внимания на дядю Милентие. Ты, Драган, уже большой и все понимаешь… Мается он, бедняга, — и товар закупи, и привези его на место, и продай, и даже на дом отнеси. Вертится как белка в колесе… Идем, Лазарь.
Тетя Вилинка уложила нас спать. Лазарь тотчас заснул, а я до полуночи ворочался с боку на бок. Я слышал, как вернулся дядя Милентие. Он долго ходил по двору, распевая хриплым пьяным голосом:
Ах, лужок, ты мой лужок,
Что теперь мне, бедной, делать,
Утопила Сава милого дружка…
Потом пение прекратилось, а из соседней комнаты послышался его храп и приглушенный голос тети Вилинки.
Дядя Милентие ушел еще затемно. Вернувшись, он упорно делал вид, что не замечает нас. Мы прожили у них несколько недель, до того самого дня, когда получили от мамы письмо, в котором она писала, что отец нашел работу и мы можем вернуться домой.
— Кланяйтесь маме с папой, — сказала тетя Вилинка, кладя в сумку большой теплый каравай, кусок солонины и несколько яблок. — И приезжайте еще. Надеюсь, вам здесь было хорошо.
Вечером мы были уже дома. Сославшись на усталость и головную боль, я тотчас же улегся в постель. А на рассвете незаметно улизнул из дому, нашел Пишту, и мы вместе отправились на Палич. Мне не хотелось рассказывать дома о нашем житье в Шабаце. Разве мог я сказать правду после всего, что тетя Вилинка сделала для нас?
Через несколько дней пришло письмо от тетушки. Мама читала его вслух, бросая временами на отца взоры, полные укоризны.
— Да, вот у Вилинки жизнь так жизнь! — вдохновенно воскликнула мама, окончив чтение. — Подумать только, они покупают автомобиль! А осенью поедут в Вену…
Мать вновь и вновь перечитывала письмо, а я ушел в комнату и, уткнувшись головой в подушку, залился слезами. В ушах у меня звучал самый печальный голос, какой я когда-либо слышал, голос моей доброй и милой тети Вилинки:
«Надеюсь, вам здесь было хорошо».
Когда я встречаюсь со своими братьями и сестрами, разговор у нас как-то сам собой переходит на детство. Недавно я был у Виты. Мы сидели на веранде, любуясь Дунаем и чернеющим на той стороне лесом.
— А помнишь нашего соседа Игнатия Аполлоновича Борисова? — спросил вдруг Вита.
— Словно вижу его перед собой! — живо ответил я. — Высокий, костистый, с курчавыми волосами, всегда блестящими от разных масел и помад. Вся улица благоухала, когда он шел. И одевался он как-то необычно. Часто ходил в черном сюртуке, широких полосатых брюках и узеньких лакированных ботинках. «Настоящий светский человек, — говорила про него мама. — Посмотрите, какой он элегантный, подтянутый, как следит за собой. Позавидовать можно». Еще у него была черная трость с серебряным набалдашником, которой он размахивал, как фокусник, прежде чем вытащить из шляпы зайца или голубя. Держался он чересчур надменно, с соседями знакомства не водил, а если кто-нибудь с ним здоровался или старался заговорить, он презрительно отворачивался или делал вид, что разглядывает бегущие по небу облака.
— Точный портрет! — засмеялся Вита. — Мы все считали его русским. Помнишь, отец называл его «этим противным белым», что приводило меня в крайнее недоумение. Как-то я спросил отца, что это значит. Разве мы не такие же белые, как Игнатий Аполлонович Борисов?
— Отец иногда рассказывал нам о борьбе красных и белых в России, — продолжал Вита. — Я очень любил эти его рассказы. В то время я запоем читал книги про индейцев и был уверен, что в России тоже шла война между краснокожими и белыми. Признаюсь, всем сердцем и душой я был на стороне белых. Отец же, как ни странно, был на стороне красных.
— Почему тебе хочется, чтоб побеждали индейцы? — спросил я его однажды.
— Какие индейцы? — удивился он.
— Да красные, про которых ты всегда рассказываешь!
— Ты еще слишком мал, — сказал отец. — И глуп вдобавок. Красные вовсе никакие не индейцы!
— Ну и сказанул! — надулся я. — Не собираешься же ты утверждать, что красные — это белые.
Отец ласково посмотрел на меня, улыбнулся и сказал:
