Лекарка, неожиданно сама для себя, шагнула к Матвею и отвесила ему звонкую оплеуху, смех в палате мгновенно утих.
— Ты лекарь или скоморох? Не хотел Роська в телеге лежать, привязать обязан был! Самому не справиться, Бурей помог бы или любой ратник! Как тебя теперь в поход отпускать, если ты из беды веселье устраиваешь? Так и скажу сотнику: «Не годен! Молод, глуп!».
— Ну, чего ты, Юль… — враз изменившимся голосом протянул Матвей — … ты сама глянь: ни одна царапина не загноилась, заживать уже начало, если б этот дурень…
— Ты лекарь! Думать должен и за себя и за раненого! Его дурь для тебя не оправдание! Все, хватит болтать! Матюха, занимаешься Роськой, Полька, бегом за горячей водой для припарок, Слана, вон ту плошку с мазью подай и травы для припарок от ушибов подбери. Помнишь, какие надо?
— Помню…
— Шевелитесь, шевелитесь! А вы — все по местам! — Юлька грозно оглядела пациентов. — Кто дурака валять станет, лечиться к Бурею отошлю! Он вас быстро правильно болеть обучит!
Устроив разгон подчиненным и пациентам, лекарка почувствовала уверенность, что в присутствии Миньки больше слабины не даст и решительным шагом направилась к себе в каморку. Однако, не тут-то было — на постели, рядом с Минькой, сидела боярыня Анна (и когда успела зайти?), гладила сына по волосам и что-то ласково приговаривала тихим голосом, в котором чувствовались подступающие слезы. Прежде, чем Минькина мать, услышав шаги, обернулась, Юлька успела разобрать:
— Что ж ты так неосторожно, сынок?
— Случайно вышло, мама…
Обернувшись к вошедшей лекарке боярыня Анна мгновенно изменившимся тоном предложила:
— А что, Юленька, давай-ка попеняем Мишане за то, что так глупо себя поранить дал!
— Да я же говорю: случайно… — начал было Минька.
— Мне-то, хоть, не ври! — прервала его мать, вставая на ноги. — Я все ж жена десятника и невестка сотника! — Анна-старшая снова оглянулась на Юльку, словно требуя подтверждения своим словам. — СЛУЧАЙНО ты живым остался, а три стрелы на себя принял так, как и должно, когда дурь ум застит! Верно, Юля?
Мгновенное преображение Минькиной матери так подействовало на лекарку, что та лишь растерянно кивнула в ответ.
— Я всех раненых отроков подробно расспросила, — продолжила Анна — и вижу: раны твои — не беда, а вина твоя, и ты в той вине продолжаешь упорствовать! За время похода ты, Мишаня себя дважды терял! Первый раз, кода Корней тебя от старшинства отрешил, но тогда ты справился, все верно сделал, молодец! А второй раз, когда ты себя зрелым воином вообразил и пожелал, чтобы все остальные в это уверовали.
— Да ничего я не воображал…
— Молчи, не спорь! Атаку копейщиков отбил, пешцев разметал и полонил, заклад у ратников выиграл, вот в тебе ретивое и взыграло. Испугался, что тебя опять в достоинство малолетки-несмышленыша возвратят. Ну-ка, вспоминай: такое, ведь, с тобой уже случалось. Помнишь, на пасеке, во время морового поветрия, тебя с взрослыми мужами за стол усадили? А ты испугался, что в Ратном тебя опять на женскую половину дома вернут. Вспомнил?
— Откуда ты знаешь? Это же Нинея придумала…
— А я не дурнее Нинеи! И придумывать тут ничего не надо — по тебе и так все видно! — Анна снова обернулась к Юльке. — Слыхала? Такие они все загадочные и мудрые, а мы, дуры, ничего не видим и не понимаем! Только на то и годны, чтобы детей им рожать, да портки их от дерьма и кровищи отстирывать!
Юльку настолько покоробили слова и поведение Анны, что она даже открыла рот для возражений, хотя еще и сама не знала, что скажет. Чувство того, что никто не смеет разговаривать так с ее Минькой… кроме нее самой еще не сформировалась в слова. Открыла рот… да так и осталась, потому что глянула случайно на Миньку. А тот смотрел на мать так же, как частенько глядел на Юльку — понимающе и снисходительно — повидавший жизнь старик, глядящий на разгорячившуюся по пустяку молодуху.
— Все-то вы, женщины о нас, грешных, знаете, — не Минькин это был голос, не Минькин, Юлька готова была поклясться — кроме одного: почему мы одних любим, а на других женимся.
— Фрол… — едва слышным, несмотря на повисшую тишину, голосом, вымолвила вдруг помертвевшими губами Анна.
