Генри. Да.
Броуди. И почем?
Генри. Ну, несколько сотен. Они разные.
Броуди. Надо будет обзавестись…
Генри. А вы подождите еще немного – может, такую придумают, чтоб прямо из зала суда писала. И новую пьесу сочинять не надо…
Броуди непонимающе смотрит на Генри.
Броуди. А Анни хорошо вышла. Конечно, постарела немного, с «Рози из Королевского приюта» не сравнить, а все же красивая баба.
Генри не отвечает. Из кухни выходит Анни, на подносе у нее соус, орехи, еще что-то. Ставит поднос на стол. Генри наливает ей вина.
Я говорю, ты хорошо смотрелась.
Анни. Правда?
Броуди. А тот красавчик, значит, меня изобразил?
Анни. Да, в общем…
Броуди. Он, часом, не гомик?
Анни. Вряд ли.
Генри подает ей бокал.
Спасибо.
Генри (кивнув на телевизор, обращается к Броуди). Так что скажете?
Броуди. Мне мои слова больше нравились. Не обижаетесь?
Генри. Нет.
Анни. Ничего, все к лучшему…
Броуди. Ты что ж, думаешь, меня из тюряги эта пьеса вытащила?
Анни. Нет, я о своем думаю…
Броуди. Меня сами же милитаристы и вытащили!
Генри. Не понял.
Броуди. А чего тут понимать? На оборону тратится полмиллиарда, вот на тюрьмы и не хватает. В камеру по трое-четверо набивают. Тюремное начальство к судьям: перестаньте, мол, сажать, штрафуйте мерзавцев. А те знай сажают. В камерах уже по пятеро… Тут, конечно, у начальства душа в пятки: вдруг бунт? Надзиратели – и те бастуют. И пошло: «Дайте денег на новые тюрьмы!» – «Нельзя, браток, мы деньги на свободу тратим, весь мир от тюрьмы бережем». Ну и стали нас, заключенных, освобождать. Ухватили соль? На ракеты, против которых я протестовал, угрохали кучу денег, меня не на что содержать в тюрьме – и меня выпускают! Умора! Плесни-ка еще. (Протягивает Анни пустой бокал.)
Короткая пауза. Генри не двигается.
Анни. Наливай сам, не стесняйся.
Броуди наполняет бокал.
Броуди. Освобожден досрочно. Таких ребят в одном только нашем блоке – восемь. (Обращается к Генри.) И этих – как их? – остросоциальных пьес они не писали. Так что я вам ничего не должен.
Генри. Это у вас принцип такой: никого ни за что не благодарить? Даже за угощение.
Броуди. Да я ничего не говорю – вы здорово поработали. Выложились. Подделали пьесу под вкус этих, с телевидения…
Генри. Ваша правда – у режиссеров вкус своеобразный. Не любят пьес, где герои битый час мусолят единственную мыслишку. Терпеть не могут фанатиков и демагогов. Считают, что телевидение – искусство зрелищное. (К Анни, озадаченно.) И это – ОН?
Броуди. Не делайте из меня дурака, Генри. Хватит того, что над пьесой моей покуражились. Я ее с жизни списывал, душу в нее вложил, а он – явился, перекроил все по-умному, по-интеллигентному… На меня-то вам плевать, ради Анни старались. Вижу, не слепой…
Анни (к Генри). Нет, это не он.
Броуди. Да я это, я, черт возьми! Какого в поезде встретила. Ты, что ли, очень переменилась?
Анни. И это не он. (Кивает на телевизор.) Знаешь, какого я в поезде встретила? Беспомощный, испуганный, как теленок… Что-то в части у него стряслось, кажется, не поладил с кем-то – и сбежал в самоволку. Заговорил со мной – скромный, смущенный. Мол, по «Рози из Королевского приюта» узнал. О марше протеста впервые услышал от меня. И в Лондоне, конечно, уже не отставал – куда угодно за мной пошел бы, хоть в ку-клукс-клан… А у мемориала павшим вдруг вытаскивает такую огромную хромированную зажигалку, взбирается по ступеням на самый верх, к венкам… В голове только одно – впечатление на меня произвести. В общем, я его в эту историю втянула, мне и выручить было…
Генри. Зря ты мне раньше всей правды не сказала. Я бы такую пьесу написал…
Броуди. Слушайте, я ведь еще не ушел.
Анни. Так допивай, Билл.
Броуди. И допью. (Осушает бокал, поднимается.) Соус, пожалуй, в другой раз попробую.
Анни. А почему бы не теперь? (Берет миску и выплескивает соус ему в лицо. На минуту оставив дверь открытой, выходит в коридор, приносит Броуди пальто.)
Генри встает, но Броуди остается на месте, тщательно вытирается носовым платком.
Генри. Было очень приятно познакомиться. Я столько о вас слышал…
Броуди. Я не в обиде. Генри. Теперь сочлись. Помню, пришла она ко мне в тюрягу в голубом платье – у меня аж дух захватило, а она такая далекая, недоступная, точно снова на экране… Я тогда впервые по-настоящему почувствовал, что я в тюрьме. Ну, вы понимаете…
