И четыре следующих, мои лапочки! Натурально. Что приносит мне одновременно с победой чудовищную овацию. Обычно теннисная публика сдержанна. Она не ёрничает. Вы никогда не услышите, чтобы вокруг корта скандировали, как на стадионе во время турнира пяти наций. Здесь мы в приличном обществе! Здесь аплодируют кончиками пальцев, а если и издадут возглас, то в сослагательном наклонении, согласовав причастные обороты. Вот только в данном случае воодушевление слишком велико, чтобы выражаться тихим голосом. Невозможно быть в одно и то же время сдержанным и неистовым. Мощный, дикий рёв отдаёт дань моему подвигу. Они благодарят меня за переживание, которое я им дал. Я вошёл в анналы, как некоторые из моих приятелей входят в другие. Мне аплодируют, не жалея ладоней. Мне посылают поцелуи, программки, трусики, фрукты, цветы, ветви. Скандируют моё имя, перемещают его по воздуху всё быстрее и быстрее. Вы меня знаете! Я ликую скромно. Спокойно вытираюсь под опьяненными взглядами девушек, которые выпили бы мой пот победителя вместо эликсира вечной молодости.
Бешенство моего соперника излечило бы от икоты и отбойный молоток. Ставлю висячий замо́к против нормандского за́мка, что он теперь займётся изучением наследия Мао и подхватит желтуху. Он протягивает мне трясущуюся от злобы руку.
— Поздравляю, милейший!
Его милейший не испытывает нежности.
— Вы хорошо играли, — процедил я, отворачиваясь для того, чтобы принять кубок из рук миловидной брюнетки с очень тонкими усиками и очень толстой губной помадой.
Болельщики бросаются ко мне, прыгая как сумасшедшие. Просят у меня автограф, победный мяч, спрашивают который час. Меня ощупывают, удостоверяются в том, что это я, насыщаются мной, отпечатывают в своей памяти, извлекают из неё, увековечивают, проверяют на твёрдость, удостоверяются.
Тем временем арбитр медленно спускается со своего пьедестала, словно белая статуя, которая не выдержала голубиного поноса. До этой минуты я даже не взглянул на него. Он был голосом Юпитера, который вершил суд нашим промахам и нашим подвигам. Каждая поперечина, на которую он ступает, слезая со своей табурет-лесенки, возвращает его на землю. Юпитер, спустившийся на землю, — это некто без имени. Передо мной стоит высокий элегантный господин в белой кепке с длинным пластиковым козырьком. У него большие очки с тёмными стеклами, которые напоминают иллюминаторы с импостом. Арбитр снимает очки и кепку.
Кого же я вижу? Нет, не пытайтесь угадать: вы догадаетесь, и я буду выглядеть глупо.
Старик! Честное слово, друзья мои: биг босс лично, в белом и в отпуске!
Я тру глаза. Он мне улыбается.
— Поздравляю, — говорит он, — ваш финал был впечатляющим, Сан-Антонио.
— Вы, господин директор? Вы здесь?
Я не верю своим глазам. Вам не кажется, что я должен проверить их у окулиста? Промыть. Протереть. Проморгать. Прощупать. Прищурить. Просморкаться. У меня галлюники? От напряжения? Нет, от Старика, мои милые! Я бросаю всё на то, чтобы осознать реальность. Дир передо мной, он улыбается; с лёгким загаром, непринуждённый, элегантный. Тот, кого можно видеть только в голубом двубортном костюме, с орденом Почётного легиона, накрахмаленными манжетами и жемчужиной на галстуке размером с горошину, сияет под солнцем Лазурного Берега. Он красуется в своей белоснежной одежде.
— Я, милый друг! — смеётся он. — И к тому же в отпуске! Со мной такого не случалось последние тридцать лет. О, я держался, конечно! Но можно ли сопротивляться этому массовому психозу всю жизнь? Нет! Вот вам и результат!
Я показываю на место арбитра.
— Я даже не подозревал, что…
— Я подумал, что будет лучше, если вы не будете знать обо мне во время турнира, чтобы не смутить вас.
Привычным движением он гладит свой череп, гладкий как электрическая лампочка. И тут его часы «Пьяже» вспыхивают ярким отблеском. Я смотрю на них, как коридорный смотрит через замочную скважину в номер молодожёнов. Патрон замечает мой взгляд и сдерживает улыбку.
— Спасибо за световые эффекты, патрон, — шепчу я ему на ухо, — они были очень кстати.
— Я не понимаю, о чём вы, Сан-Антонио, — возражает Скальпированный с невинным видом пассажира метро, когда дама вдруг кричит: «Может, уже хватит, бесстыдник?»
