сице да не будет между нами: дружбе убо и любве приятельской есть противно". По
словам Киселя, ему, теперь уже брацлавскому воеводе, вместе с ясновельможным
паном Кракбвским (Николаем Потоцким), было поручено разузнать, по какой причине
некоторые козаки ушли на Запорожье, и „как будут Крымцы думати, промишляти обо
всемъ".
Тут же кстати („еда к тому пришло") уверял Кисе ль царских сановников, что он
жадничает не буд, а славы московского царя: „Мне не буд жадно, но добродетели его
царского величества: слава убо есть и будет в том его пресветлого величества, что
надарил меня, его королевскою величества великого посла; честь же моя, што на мне
просияет, величества есть добродетель".
Неизвестно, что думали себе в бороду царские сановники об уменье Адама
Свентольдича льстить и выпрашивать, которое в Польше преподавалось, как наука
жизни.
Буря между тем незримо приближалась. Лобызаясь письменно с московскими
приятелями своими по случаю „всеславного воскресения Госиода нашего, Иисуса
Христа", Кисель был преисполнен радостных упований, и из „своего города Кобызчи",
близкого к Киеву, . отъехал в „дальний свой город Гощу, за Киев миль тридцать"; если
же „Орда что задумаетъ", намеревался снова прибыть в Украину, и беззаботно писал о
Хмельницком, не предчувствуя, что он превратит в прах и пепел близкие и дальние
панские города вместе с королевскими.
„Своевольною черкасця Войско Запорожское само по дня лося на Запорожу
поймать, и крест на том целовали. Войско же наше ко-
.
141
ронное, скоро трава начнется, на Шляху Черном-лесу положенно будет, и сам
ясневельможный пан Краковский и с ним пан воевода черниговский, польный гетман,
будет, дондеже объявите я, што Орда думает: аще убо и братається ган, посилаючи к
нам веры не даем. Аще бы з Запорожа збежал Хмельницкий, козак своеволяый, на Дон
и хотел подвизати донцов на море,—по соузе обоих великих господарей наших,
надобно зимать его как здрайцов обоих великих господарстви.
В заключение, Кисель просил приятелей своих передать латинскую грамотку
парскому доктору, который обещал сделать ему водку против его „скорби и болезни,
подакгры*.
Эта болезнь была весьма распространена между польскими панами, и потому имеет
значение историческое. Привычка к пьяной жизни развилась у них в ужасающей
степени еще в царствование Сигизмунда III. Владислав ИУ, как мы видели, страдал
подагрой даже во время вторичного брака. Новый фельдмаршал его, Николай
Потоцкий, был также подагрик. На подагру жаловался в своем бесценном дневнике и
литовский канцлер, Альбрехт Радивил. Если бы шаловливая богиня Венера бросила
яблоко в собрание Избы Земской, или Сенаторской, непременно попала бы в подагрика.
„Старое венгерское* составляло в Польше столь важный предмет государственных
попечений, что на последнем свободном сейме, лишь только панский ареопаг
проглотил без зазрения совести вопрос о полутора миллионах, которые Речь
Посполитая „задолжала жолнеру*, тотчас его занял жизненный польский вопрос „о
skиadzie wina wкgierskiego*. Венгерское вино было, можно сказать, национальною
честью и славою истинно-панского дома. По известной пословице, оно в Венгрии
только раждалось, а воспитывалось и старилось в Польше (Hungariae natum, Poloniae
educatum). Здесь его склады делались ежегодно, с рассчетом пировать, пока Польша
будет стоять на своем вечном основании, на милой шляхетскому сердцу и уму
неурядице. В самом деле, даже во времена последнего окончательного падения панской
республики, поэт Мальчевский написал о Поляках прекрасными стихами то, что они
делали накануне Хмельнгтчины:
Tloch paсski jak serce zdawaи siк otwarty.
A stary wкgrzyn pиodziи nie bez duszy їarty *).
*) И панский погреб, как сердце, казался открытым, а старое венгерское раждаю не
без души шутки.
142
.
Царские вестовщики были пронырливее панских. В Бакчисарае выведали они от
„полонянина" о козадкой стачке с Татарами и донесли своему государю, а из Москвы
бояре Трубецкой, Пушкин и думный дьяк Чистого, от 10 апреля, сообщили Адаму
Киселю следующее:
„Марта де в 5 день приехали в Крым к дарю з Днепра запорожских Черкас четыре
человека, а прислали де их Черкасы крымскому царю бить челом, чтоб он, крымской
