— Сожрал человека, а теперь брагой отпаиваешь, — злобно сказал Никита Аладьин и оттолкнул Быкова. — Катись ты… подальше!
— Господь с тобой, Никитушка! Что ты говоришь такое несуразное? обиделся Быков, поднимаясь и оберегая графин локтем.
— А правду говорит! — сказал, точно отрубил, Матвей Сибиряк.
Устин Павлыч завертелся с графином среди мужиков, жалуясь и всех угощая. Мужики отворачивались от него, ворчали что‑то себе в бороды, закуривая цигарки. Когда вспыхивали огоньки, Шурка видел оскаленные зубы. Все кругом были злые, сердитые, хотя Косоуров еще живой лежал под черемухой. Шурке невольно вспомнилось: когда помер дяденька Игнат, мужики немного печалились, больше про свое говорили, даже смеялись как ни в чем не бывало. А тут, сегодня, они словно с цепи сорвались.
— Уйди, лиса, от греха! — орал дядя Ося, отталкивая от себя графин.
— Какой грех? Чей грех? — залаял Устин Павлыч и набросился на Горева, который молча, торопливо запрягал лошадь. — Это все ты, краснотряпичник, науськиваешь! Я вижу… Ой, смотри — и, худа не было б! Тут тебе не Обуховский завод. Мутить честной народ не позволим!
— В Сибирь отправишь, что ли? — насмешливо спросил Афанасий Сергеевич.
— Найду управу!
— Ты еще рубаху до подола разорви, а то не страшно, — посоветовал Горев, быстро и ловко стягивая хомут.
Устин Павлыч отскочил, ударил графином об угол избы — только осколки зазвенели.
— Вота… На — а! — рванул он себя за ворот и с треском разорвал чесучовую дорогую рубаху. — О — ох, тошнехонько — о! — заплакал он.
Народ кругом недовольно зашумел:
— Да будет вам!.. Человек — от помирает.
— Клади на дроги. Вот так! — распоряжались в палисаде. — Гони в больницу! Понятого ей дать, хозяйке, а то не примут… Кто понятым поедет?
Вызвался ехать понятым родственник Косоурова, гостивший у него на празднике. Он ударил вожжами. Задребезжали, заскрипели дроги, завыла Косоуриха, сидя в передке и подсовывая подушку под голову мужа.
Только что проводили ребята подводу за мост, как поднялся крик у казенки. Побежали туда узнать. Оказывается, парни били Мишу Императора. Он высмеивал их на беседе, красуясь возле поповых дочек. Парни долго терпели, а потом вызвали Императора на улицу, будто по делу, и принялись дубасить кольями.
— Кар — ра — у–ул!.. Го — ро — до — во — ой!.. Заре — езали! — кричал на все село Миша Император, без шляпы и трости, в порванном пиджаке убегая от парней домой.
Ну и ночка! Пора бы на боковую, да как тут уйдешь, еще что‑нибудь интересное пропустишь.
Шурка вертится с Яшкой и Катькой на беседе, в кути, где тесно и жарко от любопытных, шушукающихся баб, каменно — неподвижных, фу — ты ну — ты как разодетых молодоженов. Правдами и неправдами пробирается Шурка поближе к зале. Там, из красного угла, сыплет без устали кадриль поздеевский кузнец, топают и кружатся с девками парни. Олег Двухголовый сидит возле гармониста, мешая играть. И никто не гонит прочь Двухголового — хозяин. Шурка старается поменьше смотреть в красный угол.
В казенке как в печи, хоть пироги пеки. Парни поснимали пиджаки, раскрасневшиеся, веселые девки беспрестанно утираются и обмахиваются носовыми платками. Ламп много, они понавешены на всех стенах, спускаются на проволоке с потолка. Но горят лампы тускло, коптят, мигают, и кажется длинные желтые язычки пламени приплясывают вместе с парнями. Зала казенки просторна, и будто сами светятся свежевыструганные стены, потолок и пол. Пахнет сосной, табаком и мохом. Пестрит в глазах от танцующих пар.
Вдруг гармоника обрывается. На беседе становится тихо.
— Ка — на — ва! — извещает громко кузнец, отдуваясь, и ставит замученную трехрядку на скамью.
Конечно, никакой канавы нет в избе, пол ровный, даже щелей не видно. Просто полагается, по обычаю, целоваться.
Парни смеются, девки конфузятся, а матери из кути, притворяясь, недовольно ворчат:
— Вот что выдумали… бесстыдники!
А сами глаз не спускают со своих дочек. Надо, чтобы поломались, поцеремонились невесты. И чем дольше, тем лучше.
Парни торгуются с девками:
— Дюжину с вас… меньше нельзя. Канава дюже глубокая!
— У нас свои ноги есть… перейдем.
