— Ладно, уступаю, — примирительно ответил дядя Родя, не снисходительно — этого бы Шурка не потерпел, — а по самой правде. — Вижу, охота вам заводить меня до смерти… Погодите же, ведь я тоже мазурничать умею, — стращал он.
И принялся, в свою очередь, обманывать Шурку. Притворялся, что кидает деревяшку в круг. Шурка взмахивал палкой — и попусту: «кура» и не думала расставаться с ладонью дяди Роди.
Все ребята пришли на помощь Шурке. Целая изгородь палок защищала заветное местечко. Яшкин отец протестовал, но в ответ неслись хохот, крики, визг.
— Сдаюсь! — взмолился наконец дядя Родя.
— Отступного давай, отступного! — требовали ребята.
— Копейку могу.
— Пять!
— Две, — набавил дядя Родя.
— Три, — уступил, перемигнувшись с друзьями, Шурка. — Три копейки последнее наше слово… Или будешь водить до самого утра, — пригрозил он.
— Караул… грабят! Спасай, Афанасий Сергеич!
И тут произошло невероятное. Ненастоящий питерщик полез в кармашек — кошелек, что был пришит на поясе, и дал ребятам двугривенный.
— Спасибо, — сказал за всех Шурка.
Он здорово ошибся — питерщик был настоящий.
Теперь, играя, Шурка поглядывал уважительно на черную, заправленную в брюки косоворотку Афанасия Горева, на его широкий матерчатый пояс с кошелечками, на мятую кепку с пуговкой.
Шурка видел, как сельские мужики, направляясь по шоссейке к казенке, где вот — вот должна была начаться беседа, заворачивали на лужайку у моста, чтобы поздороваться с Горевым, трясли ему руку, одни молча, с любопытством, другие с усмешкой, большинство же справлялись о здоровье и о том, каким таким хорошим ветром занесло его из Питера. Бороды у мужиков в улыбках топорщились вениками. Мужики доставали кисеты, присаживались на минутку на луговину да так на ней и оставались.
Всего этого они не делали, даже когда Миша Император на тройке из Питера прикатил. Было чему удивляться. Сам дядя Ося Тюкин ни разу не назвал Горева мытарем, как он любил всех называть, а величал по имени и отчеству. Правда, Устин Павлыч, появившийся тут же у моста, без картуза и очков, но еще с застегнутым, нетронутым воротом чесучовой рубахи, приветствовал нового питерщика непонятно:
— А — а, ваше сиятельство… обуховский граф собственной персоной пожаловали!.. Что, али опять ривалюция началась?
— Здравствуй, Устин, — дружелюбно отозвался Горев. — Нет, еще не началась, сам знаешь.
— Откуда мне знать?
— Ну как же? Ежели бы что стряслось, тебе первому по шее попало бы, ласково сказал Горев.
Мужики засмеялись и заворочались от удовольствия. Пришлось и Быкову смеяться, что он и сделал весьма старательно.
— Хи — хи… ха — ха — ха! Шутник, Афанасий Сергеич. Да кому же моя шейка помешала?
— Малым ребятам, Устин Павлович, малым ребятам, — серьезно ответил Горев, и мужики захохотали громче прежнего.
Уж не из тех ли он хороших людей с Обуховского завода, про которых рассказывал дядя Родя за обедом? Шурка долго не спускал глаз с Горева…
Давно зашло солнце, погасли окна в избах, пала на траву роса. Сизые тени слились в одну тень под липами и березами. Но на луговине, на дороге, на всех открытых местах еще было светло, и ребята, пользуясь этим, погнали на гумно Яшку Петуха, проигравшего в «куру». Надо было торопиться: в казенке зажглись лампы, смолкли песни девок и гармоника поздеевского кузнеца замирала последними переборами, точно отдыхая перед кадрилью.
Яшка, как полагалось, скакал на одной ноге, Шурка поддавал палкой деревяшку, ведя аккуратный счет проигранным ударам, а ребята, следуя толпой за Петухом, на разные лады скороговоркой пели:
Кура яйца несет,
На жароточке* печет…
Как приступишь
Куру дам!
У Косоурова сарая Шурка заключительно ударил по «куре» не очень шибко, жалея закадычного друга, попавшего в беду. Яшка заметил это и озлился.
— Ты чего? Бей как следует!
— Да я как следует и бью! — отвечал, красноречиво моргая, Шурка.
— Нет, ты понарошку, тихонько ударяешь, я вижу… Не подмигивай. Что, рука устала?
— Вот еще!
— Ты думаешь… я устал? — задиристо спросил Яшка, переводя дух и шмыгая носом. — Да я еще десять раз по столечку проскачу и не охну, сказал он, стоя на одной ноге, как настоящий петух, и потрясая лохмами. Бей, говорят тебе, как полагается! А то я не буду играть.
