— Вот я тебя, стервец!
Но Шурка уже одолевает на паперти последние препятствия — каменных старух и нищих.
— Уф — ф!
Приветливо светит солнышко. Весело тараторят на колокольне галки. Звонко гремят в роще последние удары хлопотливых лавочницких топоров. Откуда‑то, должно быть с Волги, набежал гуляка — ветер и треплет густую листву могучих кладбищенских берез.
— А — ах! — вздыхает Шурка всей грудью.
Точно из затхлого, темного подполья вырвался он и никак не надышится, не насмотрится на этот обычный, но такой светлый, живой мир.
Так хорошо вокруг, что даже живот это чувствует, совестится беспокоить Шурку и перестает болеть.
Знакомые ребята, подобно Шурке, правдами и неправдами удравшие из церкви, толкутся за оградой на лужайке, свистят, пищат, смеются. Иные счастливцы уже грызут орехи, сосут леденцы, жуют прохладные мятные пряники.
— Кутью ел? — спрашивает, подходя, Яшка Петух; он в полосатой новой ластиковой рубашке.
— Нет.
— Э, дурак! Сегодня сорочины по дяде Игнату, забыл? Тетка Аграфена на паперти с кутьей стоит. Я четыре раза подходил… скусная, с изюмом. Двинем?
Шурка колеблется. Отведать сладкой кутьи он не прочь, но идти снова в душный церковный мрак не хочется.
— Черносливинки попадаются! — соблазняет Яшка.
Против чернослива устоять невозможно.
Они протачиваются вьюнами на паперть. У церковной двери стоит стиснутая молящимися, горбатая, грузная Аграфена, мощными локтями удерживая за собой выгодное местечко. Пот с нее так и льет. В руках она бережно держит глиняную плошку с вареным рисом, заправленным изюмом. Чайная ложка торчит в кутье. Чернослива что‑то не видать.
— Со дна поддевай, там черносливинки запрятаны, — шепчет Яшка и бывалым, решительным движением тянется за ложкой.
— Проходи, проходи, баловник… который раз прикладываешься, обжора! — сурово говорит Аграфена, прижимая плошку к горбатой груди.
— Обозналась, тетенька Аграфена, первый разик, ей — богу! — тоненько, не своим голосом, пищит Яшка. — Дай помянуть новопреставленную душу дяденьки Игната… Хо — ро — оший был мужик! — как взрослый, проникновенно говорит Яшка.
— Обознаешься тут… — сдаваясь, растроганно ворчит горбунья. Перекстись, поминальщик!
Петух быстро крестится и, загребая полную ложку кутьи, отправляет добычу в рот. Шурка следует примеру, норовя побольше поддеть изюма.
Приятели возвращаются за ограду. Шурка недовольно замечает своему другу:
— Наврал ты про чернослив!
— Наврал, — сознался Яшка. — Разве такая горбуша бедная черносливинок положит?.. Айда на Волгу купаться!
Они долго плещутся в воде, лежат на солнышке в горячем, похрустывающем песке, плоскими камешками «пекут блины» на спокойной глади реки. Шурка рассказывает Яшке со всеми подробностями про утреннюю рыбную ловлю, и зависть друга ему приятна.
В церковь они попадают к крестному ходу. Шурка с трудом разыскивает мать и встает позади нее. Она устала держать Ванятку на одной руке, почти не крестится, о чем‑то думает и не вдруг замечает Шурку. А заметив, набрасывается:
— Где ты пропадал? Вот постой, ужо…
— Я пропадал? — удивляется Шурка. — Да все время сзади тебя стоял!
— Что‑то не видно было.
— Ну, еще бы, — хитрит Шурка. — Народу эвон сколько, а я маленький. Разве увидишь!
Глава XXI
ПРАЗДНИЧНЫЙ СТОЛ
Сразу после обедни пришли гости. Первой прилетела сестрица Аннушка, коротконогая, постоянно говорившая нараспев, быстроглазая толстуха. Перекрестившись на образа и пропев: «С пра — аздничком, братец Миколай и сестричка Пелагея!» — она вызвалась помогать матери уставлять на столе угощение. И так рьяно принялась за дело, рыская из кухни в зало, что мать ее похвалила:
— Ай, и ловка же ты, Аннушка!
— Будешь ловкой без муже — енька — а, сестричка. Ох, тяжела — а наша вдовья до — оля! Как жив был мой Ва — анечка, не знала я забо — отушки. Царицей жила, господи!.. Уж как мой‑то Ва — анечка, бывалоче… лишний раз ступи — ить не давал…
— Запела! — проворчал отец, набивая в спальне блестящий портсигар папиросами.
— Врет? — шепотом спросил Шурка.
— Известно. Жила с братом Иваном, как кошка с собакой. Редкий день не дрались.
Из‑за Волги пришел брат матери дядя Прохор, угрюмый, черный, как вар, сапожник. Вместе с ним пришли его жена тетя Настя и взрослая дочь. Не заходя в избу, дядя Прохор сел на крыльце, свернул черными негнущимися пальцами огромную козью ножку и задымил, односложно и неохотно отвечая на вопросы. Приползла, вздыхая и охая, слепая бабушка Матрена, которой Шурка очень обрадовался. У нее, как всегда, мелко и часто тряслась седая голова, точно бабушка постоянно кому‑то кланялась. Пришли еще родственники, дальние, которых Шурка не знал и просто звал дяденьками и тетеньками, чинно поздоровались, расселись по лавкам и вступили с отцом в негромкую беседу.
