Чтобы немного отвлечься от этого бередящего душу видения, о котором он не хотел думать, а все думал, он обратился к хозяину рваного жилета. Яшка давно подталкивал его украдкой локтем и таинственно подмигивал.
— Где ты пропадал? — сурово спросил Шурка, выплевывая пуговицу.
— Мамаха… в больницу… ходила… Домовничал, — прошамкал Яшка, неловко ворочая языком, будто ему что мешало говорить.
— Что у тебя во рту? — подозрительно вскинулся Шурка. Петух высунул язык. На языке прилипли сморщенные желтые горошины.
Шурка отвернулся.
— Домовничал, — проворчал он. — Ну и продомовничал царство небесное. Тут, на сходе, такое творилось — вовек не увидишь больше.
— Да я чуточку слышал от ребят. Ты расскажешь, эге?.. Я ведь даром времечка не терял, — шепнул многозначительно Яшка. — Полгорбухи на печи высушил на сухари. Румянистые вышли, скусные!.. А ты что запас на дорожку?
— Молотил целое утро. Рученьки отваливаются, до сухарей ли тут, — пробурчал Шурка.
Петух с уважением потеснился в окошке, чтобы усталому солдату было удобнее и легче висеть на подоконнике.
— Ничего, Саня, наверстаешь, — утешил он. — Сухари — плевая штука. Я все здорово обкумекал… Ты валенцы мокрые где сушишь зимой, когда с гулянья приходишь? На печи?.. Ну и хлебушко там же надо сушить. За обедом, за ужином стибрил кусочек — и на печку, на горячие кирпичи. К утру высохнет в камень, не укусишь.
— Не больно‑то много кусков на столе за обедом и ужином. Мамка заметит.
— Ну, свой пай не доешь, спрячь. Для такого дельца и поголодать маленько не грех… Сегодня ломтик не доел, завтра — горбушку. Считай, сколько за неделю накопишь сухарей. Котомку!.. Слушай, Саня, а как бы нам не прозевать машину на станции. Она, чай, машина, не каждый день возит на позицию солдат.
— Молчи!
Шурка выразительно толкнул плечом Петуха. Катька Растрепа вострила уши, следя с завалины за приятелями.
Яшка моментально сделал скучное лицо. Шурка тоже на всякий случай зевнул.
Они просунулись подальше в окошко, в самую гущину герани и ваньки мокрого, закрутили носами, зачихали. Яшка догадался спустить потихоньку кринку с вонючей геранью себе под ноги, на землю, а ваньку мокрого с его розоватыми, похожими на опестыши, просвечивающими стеблями, усеянными мелкими алыми лепестками цветов, Шурка осторожно отодвинул на самый край подоконника. И сразу стало свободнее дышать и смотреть, что делалось в избе Марьи Бубенец.
Уже не бутылка с орлом, не голубая сахарница удивляли теперь Шурку. Удивляли его бабы.
Он всегда считал, что хорошо знает мамок, их повадки, зажмурясь отличит каждую, не ошибется. Но сейчас он не узнавал не только сестрицы Аннушки, богомольной копотуньи, Катькиной тихой, маленькой, постоянно озабоченной мамки и злой, с исплаканным старушечьим лицом, разучившейся улыбаться Сморчихи — он не узнавал своей матери.
Она была не такая, как всегда, не такая, как дома, когда, управившись с делами, скучала и сердилась, места себе не находила в избе, не такая, как вчера в риге, в худой шалюшке, сгорбленная, с пустыми глазами, и не такая, как сегодня утром на молотьбе, кланявшаяся снопам. Она была сейчас совсем иная, Шуркина мамка, — с косой, закрученной туго на затылке, в праздничной ковровой шали, с залежалыми складками, но еще почти новой, кинутой на плечи, застенчиво чокавшаяся с бабами и ставившая, не тронув, рюмку на стол возле себя, — молодая, красивая, как девка, так что Шурке почему‑то даже стало немножко стыдно, и он поспешно отвел взгляд.
Все бабы на складчине цвели, как поздние георгины, и были похожи на девок. Они и веселились, как девки.
— Маша, ягодка, хмельно твое вино, да подсластить некому! — игриво кричала из‑за самовара Катькина мамка и сияла сама, как мятый начищенный самовар. — Говорю: подсластить бы винцо. Горькое, слышь?!
— Сластило куда‑то укатило, ай, ей — богу! — смеялась красная и потная хозяйка, суетясь у стола. — Кушайте, подруженьки, на здоровьице!.. Поля, да пригубь хоть каплю! Не стесняйся, женихов нету. Алексевна, ты ничего не кушаешь, церемонишься!
— От такой напасти — не пропасти. Эка беда, что горько, — гудела Солина молодуха, обмахиваясь платком, как на «беседе». — Ты сама‑то кушай, не вертись перед глазами. Попробуй моего, поджаристого, с грибками… Было бы кого радовать. А радость‑то, вот она, по лавкам сидит. На всех мужиков хватит. Вон ее сколько, радости!
