Встрепенулся Шурка. Опять что‑то новое было в мужиках, непонятное, ни на что не похожее, как озорство.
Набычась, усастый двигался на мужиков горой — тучей, — каждая пуговица угрюмо сверкала и приказывала: прочь с дороги!
Шурка ждал, что он закричит на мужиков и, если они не посторонятся, так и пройдет по ногам к тарантасу. А уж Прохора‑то не простит, обязательно сгребет за шиворот, без жребия поволочет на окопы.
Но усастый не закричал на мужиков, не тронул питерщика, даже в платок не потрубил.
Он, прижимаясь животом к качелям, царапая пуговицами трухлявый, в дегте, столб качелей, пачкая шинель, пролез к тарантасу той свободной стороной, которая не то что горе — самому Шурке была узковата и грозила опасностью для штанов.
Дивясь, Шурка оглянулся на мужиков.
Мужики по — прежнему сидели на лужайке, тесно окружив Прохора, как раньше, в памятную Тихвинскую, окружали они Афанасия Сергеевича Горева. Разговаривая, мужики, оказывается, уже не обращали никакого внимания на усастого. Они просто не заметили, как он, по их милости, протискивался к тарантасу, не пожалев шинели со светлыми пуговицами.
Прогремел по камням шоссейки тарантас, затихли бубенцы и плач тетки Апраксеи, смолк говор у казенки, разошелся народ, и стала слышна в селе печальная девичья песня.
На углицкои дороге срубили ту сосну,
Где расставался милый, как ехал на войну.
Угнали мил — дружочка, я ночи не спала,
Все письма я писала и на крыльце ждала… —
грустно и складно пели девки, возвращаясь из‑за околицы.
Разодетые по — праздничному, в пестрых наглаженных платьях, в сбереженных башмаках и туфлях на высоких неловких каблуках, простоволосые, румяные, красивые, как куколки, взявшись, по обычаю, за руки, шли они, точно на гулянку плясать любимую «кадриль». Но гармошка не вздыхала и не вторила им рокочущими басами, не перекликалась с песней мягкими, грустно — ласковыми переборами. Не видно было оравы парней, которые прежде провожали всегда издали девок — с гармонистом, частушками, с форсистыми питерскими тросточками, с подсолнухами. Три парня торчали в пестрой толпе, будто взятые в плен. Зато пылили сзади девок большерукие, долговязые подростки. Одетые в пиджаки и сапоги не по росту, со смешными, падавшими на глаза чубами и челками, они курили и прятали цигарки в рукава. Да еще хромал, припадая на короткую ногу, работник Степан из усадьбы. Он ковылял не с подростками, а сам по себе, заметно стесняясь этой компании, потому что годился ей в батьки.
Все, все было не так, как прежде. И песня пелась неизвестная Шурке, печально — хорошая и будто знакомая, вроде «На муромской дороге стояли три сосны», но с какими‑то другими словами, придуманными, должно быть, самими девками:
Однажды у окошка мне староста стучал.
Из города какой‑то пакет передавал…
В пакете том повестка, что милый мой убит.
Он далеко в Карпатах застреленный лежит…
Неся, словно на руках, бережно, горькую песню, выговаривая жалобно и протяжно каждое ее слово, девичий хоровод поравнялся с Шуркой.
— Санечка, красавчик, подь сюда! — поманила Клавка Косоурова, востроносая вертушка. — Ну, скорей ко мне!
— Зачем? — опасливо спросил Шурка, настораживаясь. Клавка — известная на селе хохотунья и проказница, прямо бес в юбке. От нее всего можно ожидать. Шурка попятился, боясь подвоха.
— Иди, иди, не бойся, скажу хорошенькое… орешками угощу! — звала Клавка, и бес играл у нее в отчаянных глазах, шевелил красные стекляшки бус на смуглой шее, звенел цыганскими сережками — полумесяцами из самоварного золота.
— Знаю я твои орешки, так и пойду, дожидайся, — пробормотал Шурка и на всякий случай махнул зайцем через канаву, подальше от девок.
Но Клавка, смеясь резким смехом, шумя атласной кобеднишной юбкой, сделала то же самое еще половчее Шурки: скакнула на высоких каблучках, как коза, и поймала Шурку за рубашку.
— Ух ты, кавалер без штанов! Ладушка моя стриженая… Зацелую до смерти!
И принялась щекотать, чмокать губами так близко от Шуркиного носа, что сразу запахло помадой и огуречным рассолом, которым девки умывались по воскресеньям, чтобы согнать с лица загар и веснушки.
