У Шурки огорчения и в помине не осталось, забылся Григорий Евгеньевич. Шурка замер на изгороди, вытаращенные глаза его восторженно сияли.
Вот она какая, стена мужиков — крепость! Да и палисад из мамок — замечательный. Не пошатнется стена, не качнется цветистый палисад, трещинки ни там, ни тут не найдешь. Сам дяденька Никита Аладьин, прямо и высоко держа большую свою голову, подпирает мужиков грудью. Ему подсобляют Прохор и пастух Сморчок. Ничего себе — подпорочки, как столбы! Да, пожалуй, они и не нужны — стена каменная, давнишняя, обросла бородами, точно мхом. Ничем эту стену не прошибешь, нет такой силы на свете. Еще бабий палисад, может, и одолеешь, но мужичью крепость — никогда! И это отлично понимают усастый и писарь и только притворяются, что стена им не страшна, что никакой крепости они тут не видят.
— Отказываетесь? Хорошо — с! — квакнул писарь, будто в самом деле обрадовался.
Белые беспощадные глазищи его, выскочив из орбит, так и катались, казалось, по лицу, шарили народ.
— Записываю в протокол — с. Имею право по инструкции самолично таскать за каждого жребий. Да — с. По списку — с… Ваше благородие, будьте свидетелем… Кто там идет первый?
Он проворно наклонился к бумагам.
Стена мужиков и палисад на крыльце казенки будто дрогнули…
Нет, нет, это Шурке показалось, это он сам качнулся на нагороди.
— Тюкина в списке нету, Оси Бешеного! — слабо крикнул Устин Павлыч от качелей. — Никакой он не бешеный, ваше благородие. Притворяется, боится, на войну заберут… Пишите Тюкина!
Никто не вступился за Катькиного отца, рта не открыл, мужики и бабы точно онемели.
Тюкина записали, и с него писарь начал таскать жребии. Он приподнял свой картуз, чтобы все видели, помахал им, запустил руку и развернул жребий.
— Этот ваш Бешеный… счастливый, — сказал писарь, бросая бумажный лоскуток, наступая на него лакированным сапогом.
Шурка поискал обрадованными, торопливыми глазами Катьку и не нашел. Поискать еще и как следует не было минуточки, — все на сходе завертелось каруселью:
— За вас тащу, Устин Павлыч!
— Это как же? Список‑то подворный… Черед не за мной!
— То — черед, а то — почет. Разница — с. Уважение оказываем. Белый писарский картуз не успел подняться над столом для всеобщего обозрения, как Быков сорвался с места. Косясь поверх очков, срезая всех беглым, ненавистно — решительным взглядом, он на ходу засучивал для чего‑то рукав полушубка, шерстью наружу.
— Нет уж, дозвольте… раз такое дело… самому, — злобно — весело проговорил Устин Павлыч.
Долго копался в картузе и, надо быть, с самого дна вытянул двумя коротышками белый комочек. Он повернул к народу оранжевую тугую спину, как это делал, когда считал выручку за прилавком, согнулся, крутая спина стала еще туже, того и гляди овчина треснет, разъедется по швам.
Овчина уцелела, а вот каракулевый пирожок не удержался на кудрявой вороной макушке, свалился на луговину. За ним следом плюхнулся и Устин Павлыч.
— Так и знал… так и знал! — мертвым голосом пробормотал он.
Писарю не потребовалось больше поднимать и трясти картуз, запускать в него проворную руку. На лягушачий зов приплелся, опираясь на клюшку, усталый, грустный Косоуров. За ним покорно явился Трофим Беженец и еще издали снял баранью нездешнюю шапку.
Шурка привскочил, дико озираясь.
Никакой крепости на сходе уже не было. Стена мужиков развалилась, растаяла, как снежная глыба, которую ребята сладили на школьном дворе, когда играли в «Перемышль». Стараясь не смотреть на Устина Павлыча, но заметно довольные, хотя еще и встревоженные, мужики разбрелись по лужайке: кто присел на бревна и, отвернувшись, курил, кто, хмурясь, кидая вкось осторожные, беспокойные взгляды, выжидая, одиноко торчал на луговине, как пень на лесной вырубке, иные подошли к бабам и сломали их цветной частый палисад.
Стало на сходе скучно, будто собрались дорогу чинить, понимают, что делать это безотлагательно надо, а неохота. Вот лениво поругаются, почешут языками досыта и побредут с топорами и лопатами за околицу, в поле, завалят колдобины хворостом, сучьями, сверху глиной. Кое‑как закидают, ладно, скажут, не для троек, воза‑то ноне невелики — сойдет.
