— Экий парнище, жених… а молотить не умеет!
— Я умею, — насупясь, ответил Шурка. — Молотило великовато… тятькино.
— Сам просил, — жестоко сказала мать.
— А — а, вот оно что! — одобрительно прогудела молодуха и утешила: — Подрастешь, станешь тятькой — в самый аккурат будет тебе это молотило.
— Да оно неловкое какое‑то… Я умею молотить, — не сдавался Шурка. — Это молотило не умеет, — выпалил он, не зная, как еще оправдаться.
Бабы засмеялись и так часто и сильно ударили цепами, что и цепы засмеялись, и это было всего обиднее.
— Да отыщи ты ему, Пелагея, какое ни на есть старенькое, легонькое, завалящее! — крикнула Марья с жалостью. — Эвон как мается, дьяволенок, тошно смотреть, ай, право!
И тут произошло то, чего он не мог ожидать: мать оставила на минуту работу, молча прошла под навес и возвратилась с Шуркиным прошлогодним молотильцем. Когда она успела его припасти и зачем, бог ее знает. Шурка заплясал, как сноп на току.
— Ой, спасибо, мамка, спасибо… — бормотал он. — Как ты догадалась, принесла?
— Вот так и догадалась. Становись рядом со мной да учись молотить без баловства. Пора! — строго вымолвила мать, а голубые глаза ее залили Шурку теплом и лаской.
Он бросил батькино молотило, ухватил обеими руками свое, ловкое, неслышное на весу, и дело хотя и не сразу, но заметно стало налаживаться.
— Ровней маши… не забегай, не отставай, — учила мать.
— Крепче бей, жених, не ленись… теща смотрит! — озорно покрикивала Солина молодуха. — В дом приму, блинами угощу!
— И того не намоло — отит, что за обедом прогло — отит… — пела сестрица Аннушка.
— Ничего, помучится — научится… на обухе рожь молотить, из мякины кружева плести, — говорила, подмигивая Шурке, Марья Бубенец.
Верно, помучившись, он приноровился, и пять цепов стали выговаривать по — новому, еще чаще и отчетливо — дружней:
«Эй, чи — ще, чи — ще вы — ко — ла — чи — вай!.. Эх, боль — ше хле — ба на — мо — ла — чи — вай!»
И это последнее, самое веселое, громкое «ай», которого как раз не хватало на звонком току, было Шуркино, оно выделялось из всех ударов, складно заканчивая перестук, как песню.
Высунув от наслаждения язык и таинственным образом помогая им себе в работе, Шурка задорно поглядывал на сестрицу Аннушку. Вот уж неправда, что он больше съест, чем намолотит! Пожалуйста, он может без передышки лупить цепом до вечера и не притронется к карману, в котором лежит защипанная краюшка.
Ему очень хотелось поймать верткое молотило Аннушки, заехать по нему своей березовой деревяшкой, чтобы иметь право сказать: «Задерживаешь, тетенька Анна!» Но старый потрескавшийся сестрицын цеп низко, без устали порхал по снопам, никак нельзя было его поймать, и Шурка с уважением отметил это про себя. Постное лицо сестрицы Аннушки точно маслом помазали, оно подобрело, блестело под платком, выражая удовольствие. Толстый живот словно поубавился под фартуком и не мешал. Острые глаза не бегали, как всегда, попусту по сторонам, они зорко высматривали снопы, прилаживались, куда и как лучше ударить щербатым молотилом. Шурка, по правде говоря, не терпевший Аннушки, залюбовался, как она работает.
Он пригляделся к Солиной молодухе, к Марье Бубенец и увидел, что каждая работает по — своему хорошо.
Марья, например, пылая тугими сизо — багровыми щеками, казалось, молотила не цепом, а всем своим круглым, литым телом. У нее работали и губы, и щеки, и нос, притопывали — трудились ноги в разбитых мужниных сапогах, качалась голова, поднимаясь и склоняясь вместе с цепом, работал каждый побелевший палец, намертво вцепившись в рукоятку молотила.
Солина молодуха работала иначе. Дородная, в цветастом платке, который венком обнимал ее кудрявые русые волосы, она держалась прямо и неподвижно и лишь чуть пошевеливала — поводила, как в пляске, плечами, а в ее свободно опущенных руках само играло, свистело и билось, взлетая всех выше, падая всех стремительнее, ударяясь всех громче (громче Шуркиного молотильца. что он по — честному и признал), здоровеннейшее, как бревно, под стать ей, суковатое молотило. Лицо Солиной ничего не выражало и было даже отчасти скучное, но серые выпуклые глаза ее, когда Шурка встречался взглядом, задирали, ободряли его и говорили: «Вот как надо молотить, парень!»
