Под моховыми, клочковатыми бровями, в ямах, там, где были глаза, темно светились и не проливались два бездонных омута.
Озноб пробежал по Шуркиной спине. Он поскорей стал смотреть на дубовые, корявые пальцы деда, которые все гладили, ласкали подошву и голенище сапога.
А он‑то, Шурка, сейчас думал, что Василию Апостолу сапоги дороже убитого сына! Может, он в мыслях и не голенище гладит, а большака своего Егора ласкает, такого же здоровенного, чугунного, как яловый сапог. Он, Егор, прежде один не поддавался пьяному Василию Апостолу, брал отца в охапку, нес в конюшню и укладывал спать.
— Это верно, бог убережет… коли сам побережешься, — сказал Ваня Дух, ворочаясь у телеги. — Недаром пословица толкует: бог‑то бог, да сам будь не плох, — усмехнулся он, косясь на свой пустой рукав. — По мне — лучше без руки, чем без головы… Так как же, Василь Ионыч, насчет землишки? Пустует она у ваших господ, жалко смотреть. Уступи десятинку — другую под яровое? Или мне к самому Платону Кузьмичу идти? — спросил он, присаживаясь от нетерпения на корточки перед дедом. — Отблагодарю… За мной не пропадет.
Дед Василий не ответил, провел деревянной ладонью по бровям, и опять под ними, в глубоких впадинах, горячо зажглись карие глаза.
— Да — а… — задумчиво протянул он. — Стало быть, молчи, терпи. Гость!.. Ну и то сказать, — вздохнул он, — в гостях хорошо, а дома — лучше.
— Где же этот дом? — подал глухой голос Степан, подходя с граблями ближе. Угрюмое, красивое лицо его с пробившейся пушистой русой бородкой и усиками выражало любопытство. — Дом где?
Василий Апостол молча поднял глаза к небу.
Степан схватил охапищу соломы и, заслонясь ею, хромая, бормоча злобно что‑то себе под нос, ушел в конюшню.
Шурка затопал башмаками, завозился в своем уголке, как Ваня Дух. И было отчего: Яшка словно сквозь землю провалился. Жди его, теряй понапрасну дорогое свободное время. Все интересное, новое выслушано, узнано. Теперь дед Василий заговорит по привычке из Евангелия. А Шурка, признаться, не любит и побаивается, когда при нем говорят о боге. Он, Шурка, грешный человек, лазает по чужим огородам, по — прежнему ленится крестить лоб и читать молитвы, всегда норовит улизнуть из церкви, а на исповеди утаивает со стыда все свои грехи. Может, поэтому бог и карает его так часто. Вот Яшка не идет, наверное, и это божье наказание.
— О, добре побуваты вдома! Дуже скучився… Як згадаю хату биленьку, свитлу та хорошу… — нараспев заговорил Трофим Беженец, краснея от застенчивости и восторга. — Мы с — пид Зборова. Чули про таке добренько мисто? От гарно! У меня булы воли мицненьки, коненята и коровки добри… Маты божа! — пел он, как песню, размахивая трубкой, заглядывая всем в глаза, точно боясь, что ему не поверят. — Не вирыте, що так можно жыти на билому свити? Можно, хлопцы!.. Як пан жив. О — го — го!
— Что ж ты не остался там, под этим своим Зборовом, к нам прилетел? — недоверчиво спросил Ваня Дух.
Беженец сунул трубку в рот, потупился.
— Герман кат… австрияки… швабы та мадяры… шоб их гром побыв! Ось бач, лихо яке: эва — ку — ция… тикаты треба.
— А добро?
— Заховалы трошки… Та що там казаты! Мабудь, клятый нимец, мабудь, австрияк пограбував… Пропало, усе пропало, за витром пишло!
— Бога забыли. Вот он и прогневался, напустил германцев, как саранчу, — строго заметил Василий Апостол.
Серый старикашка закашлял, шурша соломой, точно засмеялся.
— У каждого свой бог, — сказал он тихонько, как бы про себя, ни на кого не глядя, угнездываясь поудобнее, затачиваясь, как мышь, в солому.
— Это как же? — нахмурился дед Василий, подозрительно, с досадой оборачиваясь к сторожу. — Опять, Прохор, беса тешишь?
— И не думаю. Какой тут бес? Я только говорю: у человека два бога — он сам и его благородие карман.
Беженец Трофим, несмело, осторожно улыбаясь, закивал бараньей шапкой.
— Так. Правду кажет! Святую правду!
Сторож высунулся из соломы. Волосы у него были короткие, с проседью, щеткой. Узкое серое лицо в частых морщинках, как в сетке, а зубы — белые, мелкие. Они так и блеснули, когда сторож, смеясь, сказал:
— Жрать нечего — о боге вспоминаем. А сыты — каждый норовит сам господом богом заделаться… Что — о, неправда?
